Вячеслав Козляков - Царица Евдокия, или Плач по Московскому царству Страница 31

Несколько сохранившихся писем царицы Евдокии содержат просьбу об «отпуске» в монастырь «на Иваново место Болкунова» другого человека — стряпчего Михаила Стахеева. Николай Герасимович Устрялов, впервые рассказавший об этом, датировал историю с назначением стряпчего Стахеева концом 1703-го — началом 1704 года. Иван Болкунов и бывшие с ним дворяне и стольники «разоряли» монастырь, и царица Евдокия, уступая просьбам игуменьи и сестер, умоляла брата вмешаться, ссылаясь на свое бедственное положение. Она жаловалась Аврааму Лопухину, что «от стольников и дворян только обида бывает», надеясь, что он распорядится назначить Михаила Стахеева. «Зачем ты ево посямест сюды не отпустишь, или тебе чем ево обнесли неделом, — с обидой обращалась царица к брату. — Отпусти ево сюды, что ты меня не слушаешь, коли ты таков был, что меня не слушаешь?» Повторяя свою просьбу в отдельном письме «невестушке» — жене брата, она снова напоминала о своем положении: «…мне пригоже ли приказывать к казначею, к стольникам или к дворяном». Причина настойчивости царицы — в том, что она «дала слово» игуменье Покровского монастыря исполнить ее просьбу: «А мне ж игуменья с собором бьет челом и хресьяня со всей вотчины вопят голосами, чтобы ты ево отпустил на Иваново место Булкуново. Можно тебе ето сделать. Мно[го] я х тебе писала о нем, а впреть и не буду о нем писать».

Еще одно письмо касалось нужд какой-то Татьяны Васильевны, отправившейся в Москву. Царица Евдокия просила брата помочь, напоминала ему: «А ты, радость мой, прежнему не верь, ты мне поверь, знаешь ты меня, какова я моложе была, яви им свое милосердие». Неожиданными выглядят эти настойчивые припоминания о том, что брат прежде всегда ее слушался. Они разрушают стереотипный образ царицы и подтверждают ее ссылки на свой «горячий» характер. Перед нами все еще царица, даже в монастыре умевшая добиваться своего. Судя по всему, царица Евдокия постоянно думала об оговорах тех людей, за которых она просила. В конце письма содержались главные слова, которые вряд ли кого могут оставить равнодушными: «Горькое, горькое житие мое. Лутче бы я на свете не родиласа, не ведаю я за што мучеюса».

В других письмах есть ряд бытовых подробностей, касающихся присылки съестных запасов. Тут проясняется неприглядная сторона жизни царицы Евдокии в Суздальском Покровском монастыре, известная только в самом близком родственном кругу Лопухиных: ведь перед своим братом царица Евдокия ничего не скрывала. Для пожалования духовника и прислуживавших ей в монастыре сестер она просила прислать брата «всяких водак». «Хоть сама не пью, — объясняла царица Евдокия свою просьбу, — так было чем людей жаловать, веть мне нечем болши жаловать, что не етем, нечем болши и духовник и крылошанки и всех то ни придет». Просила она прислать «рыбы с духами» и «всячины»: «веть ничево нет, все хнилое». Понимая, что может надоесть брату своими жалобами, она заканчивает письмо: «Хоть я вам и при[с]кушна, да что же делать. Покамест жива, пожалуйте, поите, да корми[т]е, да одевайте нишщею, а вам на мою долю Бох пожлет, хоть в ба[га]де[л]ну не посылаете». Последние, выделенные курсивом, слова Н.Г. Устрялов опустил при публикации. Так странно слышать из уст царицы слова о богаделенном доме…

Дело с назначением стряпчего Михаила Стахеева, в котором приняла такое настойчивое участие царица Евдокия, не прошло для нее бесследно. В январе 1704 года она заболела, причем положение было таким серьезным, что она соборовалась и причастилась, готовясь к смерти. Пришлось игуменье Покровского монастыря Прасковье и казначее Маремьяне писать письмо боярину Тихону Никитичу Стрешневу 26 января 1704 года. О себе они пишут — «богомолицы», а о Евдокии — «государыня царица», не упоминая ни о какой монахине Елене:

«Государю боярину Тихону Никитичу богомолицы великого государя и ваши, из Суздаля Покровского девича монастыря игуменья Параскева, казначея Маремьяна с сестрами, Бога моля, челом бьют.

Известно тебе, государю, предлагаем: государыня царица вельми скорбит, и святым покаянием и святого причащения сподобилася, и елеем святым освятилася; изволила нас призывать и говорить, чтоб нам отписать, и просила, чтоб ей видеть брата своего при самой кончине. И мы, богомолицы, просим, против приказу ея, милости твоей. Она едва говорит, и если Бог сошлет по душу ея, как ее управить и где положить и кому управить тело ея? Послано нарочно 26 числа генваря»[27].

Видно, что игуменья Прасковья и сестры монастыря по-прежнему воспринимали Евдокию Федоровну как царицу и старательно избегали упоминания о «старице Елене», хотя ее «постриг» проходил в келье той самой казначеи старицы Маремьяны, которая обращалась вместе с игуменьей к боярину Тихону Стрешневу. Возможно, они даже думали, что царицу, если она умрет, похоронят не у них в монастыре, а в Москве. В любом случае они не смели самостоятельно распорядиться на этот счет. Но царица Евдокия выжила, и все осталось по-прежнему.

Прошло еще два года…

Только тогда, после всех переживаний и болезней, царица Евдокия решилась обратиться с письмом напрямую к царю Петру. А потом будет еще другое письмо, сыну царевичу Алексею, к которому ей, по всей видимости, было запрещено обращаться без царского разрешения. «По странной случайности», как написал первооткрыватель этих поразительных документов Константин Иванович Арсеньев, письма царицы остались «незамеченными» Устряловым и «другими исследователями, занимавшимися царствованием Петра Великого». Не вошли они и в известный сборник 1862 года, где была опубликована переписка царевича Алексея и царицы Евдокии Федоровны. Между тем без них невозможно представить во всей полноте историю суздальского заточения царицы Евдокии. Письмо мужу царю Петру Алексеевичу написано, конечно, сломленным человеком, страдающим от того, что все отвернулись от него, стремящимся хоть немного избыть нищету. Обычно в челобитных все предстает в преувеличенном свете, но в жалобе царицы Евдокии есть жизненные подробности, которые заставляют думать, что она действительно была доведена до крайней бедности и отчаяния.

И еще важно обратить внимание на то, что опять нигде в письме Петру I царица не говорит о себе как о старице! Монахиня не могла бы писать, что она «бедствует» в монастыре, или вспоминать о «сыне нашем». Царь Петр по-прежнему для нее муж, и она обращается к нему: «батюшка мой», как когда-то в письмах, написанных из дворца, в надежде хоть на какие-то послабления по прошествии уже значительного времени, которое она по воле Петра провела в монастыре.

«Благочестивый государь царь Петр Алексеевич, здравствуй!