Андреа Питцер - Тайная история Владимира Набокова Страница 32

Возможно, в его ранних романах так мало сказано о лагерях по той простой причине, что в те годы на Западе об этом почти ничего не знали. Разумеется, было известно о судебных процессах – не только над социалистами-революционерами, но также над интеллигенцией и священниками. Позднее поползли слухи, что тысячи людей отправляют на север и восток, но истинный масштаб происходящего оставался неизвестен.

Впрочем, кое-какие сведения просачивались. К 1923 году русские изгнанники на Западе уже поняли, что каторжные работы – распространенное наказание при самодержавии – возрождены под новым названием и в новом месте. Центр советской пенитенциарной системы переместился на Соловки.

Соловецкий монастырь был основан пятьсот лет назад как форпост русского православия на островах Белого моря. Первого узника царь отправил туда еще в шестнадцатом веке. За ним последовали другие, и монастырь превратился в тюрьму для религиозных вольнодумцев.

Большевистский переворот быстро изменил обличье Соловков. В первые годы после революции лагерь использовался от случая к случаю, но в июне 1923-го на острова отправили больше сотни интернированных; следом – еще несколько партий арестантов. Осенью территорию Соловецкого монастыря официально передали в ведение ОГПУ, а в ноябре того же года объявили «северным лагерем особого назначения».

Для Набокова Соловки стали символом страданий России и олицетворением большевистской жестокости. Европейские и американские газеты писали о самоубийствах и казнях за лагерными стенами, оставляя мало надежды тем, чьих родственников сослали в северный ад. К 1926 году за Соловками во всем мире закрепилась репутация «самой страшной тюрьмы в Советской России».

Борьбу за власть после смерти Ленина в конечном итоге выиграл Иосиф Сталин. При нем число заключенных на Соловках росло в геометрической прогрессии. Западная пресса перепечатала советскую статью о торжественном открытии авиационного сообщения между портовым городом Кемь и Соловками, призванного ускорить этапирование заключенных и сделать его независимым от сезонного обледенения и капризов зимы.

Условия содержания на Соловках постоянно ухудшались. В печати за пределами России вполголоса говорили об изуверствах лагерной охраны: в англоязычных газетах появились первые упоминания о «комариной пытке», когда арестованных раздевали донага и оставляли на растерзание тучам кровососущих насекомых.

Вскоре появилась возможность услышать о пытках и голоде из уст самих лагерников, начинавших возвращаться на материк. У одних истекал срок заключения, других отпускали из-за подорванного здоровья. Кто-то сумел сбежать за границу – первые подробные свидетельства бывших узников появились в печати в середине 20-х годов, а к 1931 году список очевидцев пополнился еще несколькими фамилиями.

Бывшие соловецкие политзаключенные говорили о пытках и казнях. Рассказывали, в частности, о лесоповале: по вечерам тех, кто не выполнил дневной нормы, избивали, заставляя работать до поздней ночи. Каторжники отрубали себе пальцы, кисти или ступни, надеясь, что после их перестанут истязать непосильным трудом. Условия содержания в лагерях стали предметом дебатов на Капитолийском холме и в британском парламенте, в результате чего некоторым статьям советского экспорта, в том числе древесине, был объявлен международный бойкот.

Жуткие свидетельства соловецких очевидцев продолжали разлетаться по миру, побуждая общественность к международному расследованию. Но всеобщее возмущение не действовало на советские власти. Вскоре по соловецкому шаблону стали возводить новые объекты для изоляции и «перевоспитания» политических оппонентов. В 1929 году комиссия Политбюро рекомендовала создать по примеру Соловков целую систему лагерей, чтобы использовать труд заключенных для разработки природных ресурсов страны.

Так появилось Главное управление лагерей и мест заключения (ГУЛАГ), задачей которого было следить, чтобы осужденные пересматривали свое негативное отношение к большевикам и при этом не забывали ударно трудиться на благо Советского государства.

В России эмигрантов не ждало ничего, кроме разрастающейся лагерной системы. В Европе многим из них приходилось влачить полуголодное, нищенское существование. Неудивительно, что русские, которым неоткуда было ждать помощи, порой сводили счеты с жизнью или губили себя алкоголем и кокаином. В Германии нацисты-коричневорубашечники устраивали уличные бои с коммунистами – нечто подобное эмигрантам больше десяти лет назад пришлось пережить на родине, и теперь они стремились при первой возможности перебраться в Париж или Америку.

Для тех, кто оставался, недорогим и менее разрушительным средством забыться служило кино, которое в Германии 20–30-х годов переживало расцвет. После войны режиссеры со всего мира приезжали работать в Берлин. Немецкий синематограф, подобно Набокову, пугал аудиторию душераздирающими историями о безумцах и монстрах, от «Кабинета доктора Калигари» до «Носферату». Но чета Набоковых, регулярно посещавшая кинотеатры, могла смотреть не только ужасы: в прокате шли французские, британские и американские картины, в том числе комедии братьев Маркс и Бастера Китона – любимцев Набокова.

По примеру мужа Вера снималась в массовых сценах на берлинских киноплощадках. Однако Набокова интересовали не столько съемки, сколько сценарии – за них платили больше, чем за поэзию и прозу. Как-то раз ему в самом деле позвонили из Голливуда – русско-американский режиссер заинтересовался его «Картофельным эльфом», рассказом о гноме, которого угораздило влюбиться. Разговор шел о том, чтобы пригласить Набокова в Калифорнию. Он слал режиссеру все новые материалы, но дело закончилось ничем.

Верина младшая сестра Соня тоже серьезно увлеклась кинематографом и даже два года проучилась в прославленной берлинской театральной школе в надежде стать актрисой. Набоков, напротив, относился к своим актерским занятиям без особой серьезности. Однажды его отобрали для участия в массовой сцене только за вечерний костюм, в котором он явился на кастинг.

Возможно, ему просто нравилась обстановка на съемочной площадке – творческий бедлам, на глазах превращающийся в искусство. Или он находил радость в мистификации, без которой, по сути, не бывает кино. Когда-то в парижском магазине Картье приказчики вызвали полицию, потому что Набоков пришел в новом костюме и казался непохожим на самого себя; так почему бы теперь не надеть смокинг и не сыграть человека, которого не существует?

Наряду с крупнобюджетными немецкими кинокомпаниями и более скромными эмигрантскими студиями в Берлине работала большая группа коммунистических режиссеров. В начале 20-х годов Клара Цеткин призвала создавать новое революционное искусство. «…В кино должна быть социальная реальность, – заявила она, – а не ложь и сказки, которыми буржуазный синематограф очаровывает и обманывает рабочего человека». Эта эстетическая программа была полной противоположностью творческому кредо Набокова, который перемешивал сказку с осколками истории и строил из этих компонентов новые миры, закладывая волшебство и обман в самую основу искусства. Тем не менее талантливые режиссеры откликнулись на призыв Цеткин и начали снимать фильмы о суровой реальности, нищете и угнетении.