Андрей Гаврилов - Чайник, Фира и Андрей: Эпизоды из жизни ненародного артиста. Страница 32

Среди людей, ездящих сопровождающими, были две дамы, служившие в прошлом в советских концлагерях. Одна из них, сидевшая в начальстве Госконцерта, так реагировала на сообщение секретарши о прибывшем на встречу к ней артисте (Давиде Ойстрахе, например): «Введите!» Вторую даму навязывали мне в Париж и Лондон на проекты с Рихтером и Мути. Я наотрез отказался.

– У нас абсолютная несовместимость! – твердо заявил я, узнав, какую именно чертову куклу хотят ко мне приставить. Ездил с ней однажды в Лондон, там она довела меня до белого каления. Приклеилась, как репей. Без нее я мог только в туалет зайти. Мое заявление ошарашило «все решающих за нас». Они и представить себе не могли, что этот «гад-артист, молокосос, живущий, как в сказке, гоняющий по Лондонам-Парижам», может вякать что-то против них. Такое мог себе позволить только «главный пианист Советского Союза» Рихтер, да и то, не сам, а через знающую все ходы и выходы жену. Я уперся, а до вылета оставались считанные дни. Начались вызовы. К одному замминистру пригласили, ко второму.

– Вам не все равно, кто будет с вами в гостинице жить и ходить по делам в посольство? Что вы тут пену взбиваете на пустом месте?

Зовут к третьему замминистра! Прихожу, а там… все три зама уже сидят и сам министр Нилыч посередине. Видимо, эта сука-топтуниха представляла для них какую-то особую ценность. А у меня – программа необъятная! Мне заниматься надо днями и ночами! Нет, ты сиди в золоченом министерстве у подножья Кремля, слушай нравоучения начальников!

Нилыч бормотал что-то тихо-тихо. Так он людишек мучил. Бедный подчиненный напрягался, вытягивался как струнка. Не дай Бог чего не дослышать! Крупные сановные мужчины падали в обморок после визитов к Нилычу именно из-за этого его «приема» на пианиссимо. Выучился Нилыч этому приемчику тогда же, когда вся советская сволочь своим палаческим кунштюкам выучилась, в сталинские времена. Выучился, и использовал до конца своей полезной работы на благо государства. Первый его заместитель – огромный, грузный, хромой, в уродливом ортопедическом ботинке до колена, с вечно немытыми и нечесанными грязно-темными с проседью волосами, Василий Феодосиевич Кухарский тихо не бормотал. Этот «громила» громко орал и стращал артистов. В тот памятный для меня июньский день он пролаял: «За такое поведение будешь в психушке гнить!»

Нилыча я и не слушал, очень надо. Кухарского выслушал спокойно, встал и сказал: «Если мне предстоит все же поехать на гастроли, то мне надо к ним готовиться, спасибо за встречу».

Поставил свой стул на место, попрощался, и демонстративно медленно направился к выходу из огромного кабинета. Это их как бы заморозило. Четыре начальника культуры замерли, в ужасе или в ярости. Я шел в полной тишине, слышал только свои шаги. Когда закрывал дверь в кабинет до меня донесся запоздалый истошный вопль Кухарского: «Ты за это заплатишь, гнида!»

Этот Кухарский, кстати, считался милым другом семьи Рихтеров; Нина Львовна обращалась к нему по телефону – «родной». Однажды это нежное обращение случайно услышал Алик Слободянник. Алик сделал тогда большие глаза и шепнул мне на ухо: «Совсем офигела!» А Нина Львовна, поняв, что проштрафилась, встала со стула, где ее застал врасплох звонок замминистра, поправила плиссерованную юбочку, вздохнула и проговорила веско: «Плетью обуха не перешибешь!» И ушла на кухню.

Шел я домой после встречи с Нилычем и его цепными псами с тяжелым чувством. Крик Кухарского, как эхо, все звучал и звучал у меня в голове. Как ножом пырял. В психушку! В психушку! А мне надо было Генделем и Шопеном заниматься. Представляю, что бы они запели, если бы им пришлось с Нилычем, Николай Ивановичем и Кухарским общаться.

И все-таки я это маленькое сражение выиграл. Пошли на попятную и приставили ко мне самого интеллигентного и фактурного стукача СССР – Павла Дорохова. Паша мне никогда ни в чем не мешал. С ним можно было покалякать о том, о сем. Про него Слава однажды сказал: «А Ваш этот, ничего, даже импозантный».

Не успел я отдышаться после Парижа, Лондона, Рихтера и Генделя, Мути и Шопена – опять меня Нилыч к себе требует. В чем дело? Прихожу. Шепчет, сволочь. Еле расслышал. Посылает меня в сентябре-октябре играть тридцать сольных концертов в Италии «по линии дружественной компартии». Опыт таких гастролей у меня был, ездил уже в 1977 году. Дал около тридцати концертов. Эти «братские еврокоммуняки» прогнали меня с концертами по всей Италии – с севера на юг – и ничего не заплатили. Видимо, «по дружбе». Только суточные выдавали микроскопические, на которые и поесть нормально нельзя было. А концерты были – каждый день. И каждый день – дорога. По всему сапогу! Только сошел с трапа самолета в Милане – в тот же день концерт в Чезенне.

– Гаврилев! Маэстро! Брат! Друг! Товарьищ! Рот-Фронт!

С улыбкой во всю свою глумливую рожу бежит ко мне «товарьищ» и кулачком поднятым так, по старо-коммунистически, мелко трясет. Псих он, что ли? Я тогда не имел представления о еврокоммунизме. Мне и в голову не приходило, что после кровавой сталинщины, в одно время с нашей социалистической родиной с ее цинично лживой пропагандой – где-то в нормальном демократическом обществе – еще могут существовать красные мальчики и девочки и играть во все эти рот-фронты, показывать кулачки, орать песни вроде «Бандьера росса», да и вообще заниматься этой нафталиновой фигней, которая у нас в Эсэсэрии осталась только в анекдотах, да учебниках! А тут… Не в Китае, не на Кубе, не на кафедре научного коммунизма в институте имени Патриса Лумумбы, а в центре Европы, в прекрасной Италии, и эдакие имбецилы!

Позже я понял: в этом мире нет ни капиталистов, ни коммунистов. Только чокнутые. Одни – чокнутые и веселые, другие – чокнутые и свирепые садисты. Вот и вся разница.

«Нафталиновые коммунисты» оказались нормальными итальянцами, хитрющими и завистливыми. Казалось, их интересовало только одно: обогащение и секс на халяву. Ну, и еще немного – как бы нагадить богатым и сильным, побольше и погаже. Нас, артистов, они эксплуатировали так плотно, как «акулам капитализма» и не снилось. Мой «амико», без конца повторявший всякие «Аванти популо», «компаньеро» и «товарьищ», был флорентийцем, преподавателем русского языка в школе. Судя по его словам, он часто обучал командировочных советских баб тонкостям европейской эротики.

– Ви знаети, амико Гаврьилев, ващи щенщини таккиие прекрьясние, но они совсьем ничьего нье знают – они дажье нье знают, как прьиятно, когда мущиня лизает! Оньи это сначьяла так стьесньяются, почтьи дрьятьсья хотьят, а потом, когда узняют – такие сщасльивие! Я ньедавно работаль с одной ошшень красивой жженщиной, она биля тоже ущитель русского – она уехаль такой блягодарний – говориль – Марио, Марио я этта никагда нье забуду, и гляза биль такие сщасльивие-сщальивие!