Светлана Алексиевич - Зачарованные смертью Страница 32

...Мы вернулись домой. Мы прилетели тем же рейсом Аэрофлота... Полный самолет фруктов и дынь. Никто не различал нас в толпе таких же загоревших и счастливых людей. В аэропорту купили по букету роз... Дома нас ждали... Любимые, чьи фотографии пожелтели в наших нагрудных карманах от чужого солнца. После мата крови хотелось говорить тихие, нежные слова. Мы купили цветы и рванули домой на такси...

- Я, как пацан в первый раз, дрожу, когда она раздевается... От ее запаха... - сказал Пашка.

Теперь я знаю, что любовь и война похожи... Та же кровавая игра... Коррида... Поединок...

Эх, Пашка! Его никто не ждал дома. Дом был пустой, как брошенный окоп. Она ушла к другому... Он лег на диван и выстрелил себе в рот...

Такая сентиментальна история. Он был мой друг, мой лучший друг. Мы Афган прошли, Карабах... Мы насиловали чужих жен, убивали. Это же война наш мужской мир. А тут? Жена бросила - и пуля в рот?! Эх, Пашка! Твои родители никому не признались, откуда ты приехал и привез кучу денег. Они всем рассказывали, что ты строил дома в Степанакерте, разрушенном от землетрясения. А там уже давно не строят, только бомбят. Я пошел в кассу Аэрофлота и купил билет... Назад, на войну... И не важно, с кем и против кого. Мне важно почувствовать в руках оружие, как музыканту инструмент. Дураки! Сидят здесь, американские боевики крутят... Теперь любой может взять билет и слетать на настоящую войну. Поглазеть. Такая роскошь! Я могу жить только там...

Стопор! (После молчания.) Город наш не называйте... Из-за родителей... Пусть верят, что мы где-то дома строим..."

История о том, что все равно есть еще парни,

которым легче застрелить себя,

чем стрелять в других

Владимир И-в - водитель, 22 года

Из письма матери

"...Если бы мне сказали, что ты хочешь повторить - ничего не хочу повторить. Ощущение зря прожитой жизни. Но жизни ведь и не было, я ее не помню, была только работа. И что мы построили?! Нищая богатая страна, униженные удивительные люди. Сталин залил эту землю кровью, Хрущев сажал на ней кукурузу, а над Брежневым все смеялись, но у себя дома, на кухне. А вольно или невольно мы все в этом участвовали. Много размышляя, я дошла до самого конца и начала гордиться, что мой сын не захотел так жить, что у него хватило силы воли и достоинства уйти... А у меня нет...

Вместе со своим письмом я посылаю его детские фотографии, у меня их четыре альбома, сама печатала. Чтобы вы его просто увидели... Умершие дети почему-то всегда вспоминаются маленькими...

Села за письменный стол, взяла ручку... Надо опять пройти тот страшный путь к обрыву... Я - журналист, моя профессия - ручка и бумага. Если отойти, не вглядываться, то еще можно как-то дышать, но стоит приблизиться - в крови захлебнешься. Был у меня такой порыв, когда привезли его одежду, хранившуюся во время следствия в прокуратуре. Опустила ее в ванну, и закружилась голова, будто не ванная, а вся квартира в крови, и так потянуло в это алый родной омут... Не верьте, если говорят, что кончают с собой слабые. Уходят сильные, честные, светлые. Слабые могут спиться, могут сойти с ума. А с обрыва падают - не важно: пистолет, веревка, яд - только сильные. Я не смогла.

Мне нужно выжить. Сохранить разум, чтобы понять и рассказать эту обыкновенную страшную историю. Нашу, русскую. Пусть бросят меня в лагерь, запрут в тюрьму, раскаленными щипцами рвут мое тело - не сделают больнее. Мне нельзя сделать больнее, чем болит. Нельзя - понимаете?! Когда на экранах мелькают знакомые лики вождей, "железной рукой загонявших человечество в счастье", их снова несут на красных полотнищах, я хочу кричать, как в ту ночь, в то утро...

Там, в прошлом, я люблю только его детство...

Сыну три с половиной года. Я сижу за столом, работаю, оборачиваюсь на тихий крик - и вижу его распластанным на полу.

- Я застрелился.

Смеюсь, беру на руки.

- Ничего смешного, когда человек застрелялся, - выговаривает он мне с обидой.

Записывала за ним много забавного, целый блокнот "Юмор в коротких штанишках": "Посоли мне сахаром лимон. Пускай тетя Нина бросает работу и приезжает на пенсию. Намордник - это такая авоська? Дай мне куриную ножку от петуха..." Я хотела продлить ему детство, этот сладкий, волшебный сон. У меня его не было, как не было юности. Иногда мне кажется, что вместо всей своей жизни я помню только войну. Я и песен никаких не знаю, кроме военных.

Ему девять лет. Умер наш папа.

- Мама, папа ушел так далеко, что я его никогда не увижу?

Долго боялся, когда видел меня спящей:

- Ты будто меня бросила, как папа.

После войны я тоже не любила смотреть на заснувших людей.

Взрослым я помню его таким, каким он лежал в гробу. Почти незнакомый мне человек, что-то в нем напоминало сына, но только напоминало. Эти светло-русые, чуть вьющиеся волосы, прикрытые белой косынкой, чтобы не была видна рана в правом виске... Через четыре с половиной месяца я увижу ее - на фотографии у следователя, - похожую на оборванную черную звезду. И мне стукнет в сердце война... Как идут наши солдаты и просят: "девочка, ты туда не смотри... Тебе еще ржать надо будет..." А там - убитые в выгоревших гимнастерках, сложенные, как шпалы... По размеру, по росту... Порванное железом человеческое тело... Его унесли из дому, а я ищу с ним связь, где-то же его душа скитается возле тела, возле своих земных привязанностей. Утром побегу на кладбище, но тут же возвращаюсь... Дома еще везде он: его свитер, его любимая кружка для чая, недочитанная книжка с закладкой... А там передо мной сразу, только я войду в ворота, возникает видение: вот он поднимает пистолет к виску, вытягивается... Вот-вот!!! И лицом вниз, в раздевалке, на затоптанный пол губами... У меня мутился разум, в голове бил колокольный звон. А безумие - оно страшнее смерти. Я стала завидовать матерям, которые сидят у родных могил, падают на них, обнимают...

Как я не любила после войны смотреть на оружие! Оно никогда не было мне красивым. Маленького целую его, целую, чтобы он рос ласковым, нежным. Он не мог ни в кого стрелять, я его очень много в детстве целовала.

Даже не помню когда, но рано, по-моему, в пятом классе, он решил:

- Буду испытателем машин. Нет ничего красивее, чем авторалли.

Но у него болели почки, он просыпался утром с глубокими подковами-отеками под глазами (могла ли я, пережившая войну, видевшая кровь и смерть, пьяневшая и засыпавшая от голода на ходу, родить здорового ребенка!). Врачи утешали, мол, парень слишком быстро растет, у него клетчатка рыхлая, вот слезы и застаиваются... Он уже поступил в училище, на отделение автослесарей, чтобы изучить машину до последнего болтика. Заканчивался второй год учебы, когда резкая боль в левой почке в один день уложила его в постель - гидронефроз. На рентгеновском снимке не просматривалось ни кусочка здоровой ткани. Я была в отчаянии, пока мы не попали к старому профессору, совершившему чудо: он оперировал несколько часов и спас почку. Через три-четыре года сын был бы совершенно здоров...