Людмила Штерн - Поэт без пьедестала: Воспоминания об Иосифе Бродском Страница 32

Бродский так и не появился, а уже за полночь позвонил Александр Иванович и сказал, что Ося арестован и находится в КПЗ Дзержинского отделения милиции. Он якобы ударил кого-то на улице.

В «Диалогах» с Волковым Бродский об этом аресте говорит одну фразу:

Меня попутали на улице и отвезли в отделение милиции. Там держали, кажется, около недели.

Мне же помнится рассказ Александра Ивановича, как я понимаю, со слов Иосифа, что арест произошел следующим образом: как только Иосиф вышел из своего подъезда, к нему прицепились три хмыря, спросили, Бродский ли он, и стали его провоцировать – нести антисемитскую х-ню и передразнивать его картавость. Иосиф кому-то из них врезал. Тогда ему завернули руки и запихали в машину. Почему-то ни в каких воспоминаниях эта версия, кажется, больше не упоминается.

Первое слушанье состоялось 18 февраля в районном суде на улице Восстания. Перед входом собралась порядочная толпа. Самые шустрые (и мы среди них) прорвались на лестницу, но в зал никого из нас не пустили. Лестница была темной и захламленной, народ стоял вдоль двух пролетов, прижавшись кто к перилам, кто к стенам. Так мы и ждали до конца заседания. Прежде чем вывести подсудимого из зала, милиционеры с окриками, что надо очистить лестницу, довольно грубо вытолкали всех на улицу. Подъехал «черный ворон» и загородил тротуар, встав задней дверью вплотную к дверям суда, чтобы подсудимый не просочился в десятисантиметровые щели между двумя дверями. По обе стороны выстроились менты. Зеваки спрашивали: «Кого?» и «За что?». Кто говорил – «за поножовщину», кто уверял, что мужик антисоветские листовки расклеивал... Я слышала разъяснения одной бабки, что парень из Пассажа свитер спер.

Мы уже были на улице и не видели, как Бродского выводили из зала. Но ребята, которых не успели вытолкать с лестницы, говорили, что Иосифа вывели на большой скорости, чуть ли не бегом спустили по лестнице и затолкали в машину «из двери в дверь».

Позже Иосиф рассказывал, что «в воронке» сопровождающие его охранники вели себя участливо, дали закурить и попросили когда-нибудь написать про них стихи.

По решению суда Бродский был отправлен в судебную психушку, где три недели подвергался издевательским экспериментам, но был признан психически здоровым и трудоспособным.

Второй суд на Фонтанке документально зафиксирован Фридой Вигдоровой (во всяком случае, большая его часть) и уже многократно описан в мемуарной литературе.

Нам удалось занять несколько мест в четвертом ряду. Кроме нас с Витей и мамой рядом сидел кинорежиссер Илья Авербах. (Почему-то в статье «Осторожно – мемуары» Гордин пишет, что Авербаха на суде не было.)

У Вити в руках был фотоаппарат. Дружинник его заметил и рявкнул, чтоб немедленно убрал, а то отберет. Когда он повернулся спиной, Витя успел сделать два или три снимка. Но, видно, у них глаза на затылке: дружинник стремительно повернулся и вырвал камеру из Витиных рук. Больше мы ее не видели.

Вообще, в дружинниках недостатка не ощущалось. Они дежурили с двух сторон каждого ряда и замечали любое движение. Авербах положил на колени блокнот, отгородив его портфелем, и пытался вести записи, но через несколько минут к нему подскочил тот же дружинник и вырвал из рук блокнот.

...Бродский стоял к нам в полоборота. Он был в темно-сером расстегнутом пальто, вельветовых брюках и рыжевато-коричневом свитере. Он был очень напряжен, но держался с удивительным достоинством.

Много лет спустя, в Нью-Йорке, я спросила Бродского, почему он был так невозмутим, будто все это происходило не с ним?

«Это было настолько менее важно, чем история с Мариной, – все мои душевные силы ушли, чтобы справиться с этим несчастьем».

Выражение его лица во время суда я помню до сих пор. Оно не было ни испуганным, ни затравленным, ни растерянным. Его лицо выражало скорее недоумение цивилизованного человека, присутствующего на спектакле, разыгранном неандертальцами.

Впрочем, выступления некоторых свидетелей обвинения были настолько бредовыми, что Иосиф несколько раз улыбнулся. Например, когда выступил общественный обвинитель Сорокин и сказал, что Бродского защищают жучки и мокрицы. Или когда товарищ Ромашева, заведующая кафедрой марксизма-ленинизма в училище Мухиной, заблеяла, что Бродского не знает, видит впервые в жизни, но слышала о нем отзывы молодежи, и что его стихи – это «Ужас! Ужас!».

Не помню, существовал ли тогда наш любимый анекдот про публичный дом, но если существовал, то, вероятно, именно его и вспомнил Иосиф во время выступления товарища Ромашевой.

(В публичном доме мадам-хозяйка посылает девицу к новому клиенту. Через минуту барышня выскакивает из комнаты с криком: «Ужас! Ужас! Ужас!!!». Хозяйка посылает к нему другую красотку, но и та вылетает с воплем: «Ужас! Ужас! Ужас!!!» Мадам идет к этому клиенту сама. Выходит минут через десять и спокойно говорит: «Да, ужас. Но не ужас! Ужас! Ужас!».)

Свидетель обвинения член Союза писателей Воеводин на вопрос, знает ли он Бродского лично, ответил: «Нет. Я только полгода работаю в Союзе. Я с ним лично знаком не был... Я читал его эпиграммы. Вы покраснели бы, товарищи судьи, если бы их прочитали. Здесь говорили о таланте Бродского. Талант измеряется только народным признанием. А этого признания нет и быть не может».

На вопрос судьи Савельевой, обсуждался ли в Союзе талант Бродского, Воеводин ответил отрицательно, сказав, что Бродский в Союз ходил редко, а в своем так называемом творчестве ограничивался полупохабными эпиграммами.

И тут снова всплыло имя злополучного Куклина. На него Воеводин сослался как на высшую инстанцию: «Мой друг, поэт Куклин, однажды громогласно с эстрады заявил о своем возмущении стихами Бродского».

Во время перерыва Вика Беломлинская подлетела к Воеводину, чтобы дать ему по морде. Ее муж Миша оказался рядом и перехватил ее руку. Звонкой пощечины не получилось, но пихнуть и двинуть его в плечо Вике удалось.

Много лет спустя, вспоминая этот эпизод, я спросила Вику, почему именно Воеводин вызвал у нее такую ярость? Ведь все до единого свидетели обвинения вели себя как последние скоты.

И вот что рассказала Вика со слов своего отца, журналиста Израиля Марковича Анцеловича, который дружил и прошел всю войну с отцом Иосифа Александром Ивановичем Бродским – военным фотокорреспондентом на Ленинградском фронте.

Александр Иванович, оказавшийся по заданию в блокадном Ленинграде, зашел навестить своего знакомого Воеводина (отца нашего обвинителя) и застал его в полубессознательном состоянии, умирающего от голода. Бродский развязал вещевой мешок, вытащил ампулы с глюкозой, предназначенные для родных, и влил глюкозу Воеводину в рот. Это спасло его в тот день от неминуемой смерти. Воеводин выжил, и его сын отблагодарил Александра Ивановича, топя на суде его сына.