Сергей Голубов - Багратион Страница 32

Трегуляев подносил стакан за стаканом со всем уважением к чиновному достоинству Ивана Иваныча. Да и себя не забывал. Язык его развязывался с каждой минутой.

- Единожды было - солдат в ад попал, - рассказывал он. - Как быть? Осмотрелся служивый. А был не промах. Набил в стену кольев, развесил амуницию, закурил трубочку и сидит. Черти со всех боков лезут. А он знай поплевывает да покрикивает: "Близко не подходи! Али не видишь - казенное добро висит!.."

- Ах, жук его заешь! - восхищались слушатели. - Казенное добро!.. Висит!..

- Висит! Спужались было черти, а подурачиться им охота смертная. Как быть? Один подлез к барабану да и вдарил "поход". Солдату то и надо было. Услышал "по" ход", ментом добро забрал да из ада с левой ноги церемониальным шагом марш - прочь!..

- Ах, муха его забодай! Ха-ха-ха! Самого, слышь, черта перебил!

Трегуляев засунул в рот огромный кусок пирога с луком.

- Ведь солдату - что? Надо понять! У солдата голо-ва - что под дождиком трава. Сама растет. Лег - свернулся, встал - встряхнулся. И все - в лад! Так и живем, засуча рукава, - сыты крупицей, пьяны водицей, шилом бреемся, дымом греемся. Лихо терпеть, а стерпится, так и слюбится...

Приговоркам Трегуляева не было конца. Но по числу осушенных им манерок приближался уже он постепенно к тому критическому состоянию духа, когда все, что ни есть на душе, как-то само собой начинает ползти с языка.

- Единожды было - хватил и я шильцем патоки, - ой, не сладко!

И пошто было огород городить,

И пошто было капусту садить!..

- Ты, Максимыч, расскажи, за что в арестантские-то попал? - спросил его кто-то.

Трегуляев расправил неверной рукой бакены и пошатнулся.

- За самое что ни есть пустое попал, - отвечал он. - Маркитант у нас один темечко себе зашиб. Ну и...

- Обо что же он темем-то?

- Будто об мой безмен...{44}

- За что ж ты его?

- А за то самое! Я остерегал: "Не лей воды в брагу, - плохо будет". Так нет тебе, не послушал. Ну и...

Эта история всем была давно известна, хотя рассказывал ее Трегуляев редко и лишь при самых чрезвычайных обстоятельствах, вроде тех, что были сегодня. Из-за нее-то именно не был он до сей поры и унтер-офицером.

- А бригадным у нас тогда "Болтай да и только" состоял. И закатал он меня в арестантские роты. По подозрению, значит...

Круглые глаза Брезгуна сердито выпучились.

- Эй! В присутствии моем - ни-ни! Что вздумал! "Болтай да и только"... А он от царя главное командование имеет! Коли он не главнокомандующий, так и я не фельдфебель. А уж ежели я не фельдфебель, так и царь - не царь, и бога нет. Вишь ты, куда загнул! Аль не при тебе давеча князь Петр Иваныч толковал со мной? Первый я в армии российской фельдфебель! Не допущу!

Иван Иваныч расхорохорился, разбушевался и даже хватил было багровой своей пятерней по ящику с яствами.

- Не нам их судить. Нас судить дети-внуки будут. Нет человека без вины. А ноне время подошло, когда каждый оправдаться может, кровью черноту смыв. За. жертву кровную, от верности и любви принесенную, родина прощает. Разумейте, языцы!

Он грузно повернулся в темный угол палатки, где в угрюмой неподвижности робко замер на корточках долговязый Старынчук, и несколько минут молча смотрел на него. Потом поманил пальцем.

- Вылезай на свет, молодец! Слыхал слова мои? Полно, братец, стыдиться. Поднеси ему, Трегуляев! Боль завсегда врача ищет. Товарищество - лекарь самый полезный. Господина баронета Вилье{45} за пояс заткнет. Эх, молода, молода, - в Саксонии не была. На печи лежа, рожь молотить - не бывает так-то! Француз пришел, и податься тебе боле некуда, - грудью на него подавай. Тем и вину свою заслужишь. Избудешь вину, а там и пойдет у тебя, гренадер Старынчук, все по писаному, как по-тесаному. Вот-с!

Старынчук слушал речь фельдфебеля стоя со стаканом в дрожащей руке. При чрезвычайно высоком росте рекрута приходилось ему круто сгибаться под низким верхом палатки. Но он и не замечал этого неудобства. Ах, как мало бывает надо для того, чтобы человек, находящийся в беде, почувствовал себя счастливым! Старынчук опрокинул стакан в рот, Кровь ударила ему в лицо. На бледно-желтых щеках запылал румянец. И вместе с этой горячей кровью доброе слово Брезгуна вошло в его сердце, как неожиданная радость, обещавшая в будущем свет и тепло. Он крепко, по-мужичьи, крякнул, вытер губы и поклонился, улыбаясь. Все смотрели на него.

- Эх ты, Влас, - воскликнул Трегуляев, - один таков у нас! Рожей сокол, а умом тетерев. Нюнить брось! Солдатская тоска в чем? Хлеба ни куска - вот солдатская тоска. А ты и сыт, и друзья у тебя находятся. Друзья прямые - что братья родные. Уж известно, что для друга и хвост набок. Только не люби, Влас, друга-потаковщика - люби встрешника. Нюнить же зачем?

Плакала, рыдала,

Слезы утирала

Русою косой...

Эко дело! Да и все-то дело твое в полчасе состоит...

Трегуляев говорил это, а сам думал: "Материно молоко на губах не обсохло... Каково-то ему под палками быть? Наши гренадеры промаху не дают отстегают, что и до новых веников не забудешь..." И рука его совала Старынчуку пышный кус свежего папушника. Так уж, видно, устроен русский человек: насмешка и шутка с языка летят, а доброе чувство из нутра выбивается... Однако Трегуляев был неправ, когда утверждал, что все дело Старынчука "в полчасе состоит". Заключалось оно вот в чем.

Еще по весне взяли Власа из глухой полесской деревни, где он родился и вырос, и увезли в город. Здесь, при разборе рекрут, в суматохе среди непонятной торопливости начальников, решавших его судьбу, услышал он свой приговор:

- Славный будет гренадер!

Не успел Старынчук оглянуться, как очутился в неведомом, странном мире. Он вдруг перестал быть отдельным от других людей человеком. Его поглотило огромное тысячеголовое существо, усатое, грубое, одетое в железо и затянутое в ремни. Другими словами, он поступил в полк. Это волшебное превращение произошло почти мгновенно. Но коснулось оно только наружности рекрута, ничуть не затронув его души.

Под конец великого поста привезли Старынчука в роту. Время было свободное, и фрунт не успел занять своей мудростью все его мысли и способности. Сердце и память Старынчука были не в полку и не в роте, - они оставались в родной деревне. Не известно, о чем он думал. Солнце ходило по небу... Ветер гонялся над полем... Продолговатое, изжелта-наливное лицо Старынчука не выражало никаких мыслей. Голубые глаза казались пустыми, точно были сделаны из стекла. Может быть, он даже и не видел того, на что смотрел, - ни солнца, ни ржаных полей. Может быть, вовсе даже и не сам он сидел, глядя перед собой, а только туго затянутое в шинель громадное тело его, а самого Старынчука тут вовсе не было. Фельдфебель Брезгун знал, что это такое. Рекрут был тяжко болен тоской по родным местам и любимым людям. Такие-то и бегут из полков домой лесными дорогами и окольными стежками.