Глафира Ржевская - Институт благородных девиц (сборник) Страница 32

В большом классе потрясло нас событие, из ряда выходящее: это смерть классной дамы Семеновой. Нас водили прощаться с ней в церковь, во время чтения псалтыря каким-то необыкновенно странным человеком, у которого одна сторона лица нервно дергалась; долго боялись мы его и ночью от страха будили одна другую. Говорят, что она умерла от огорчения; у нее пропали деньги, которые она скопила в Институте; кто их похитил, никак не могли открыть. Мы еще с переходом в старший класс стали замечать, что то у одной, то у другой из нас пропадают вещицы поценнее; хотя мы не смели иметь денег, но у большей части они были и тоже пропадали. В нашем классе была одна девочка, очень богатая, у которой была мания – присвоения чужой собственности: карандашей, тетрадей, наперстков; у кого что пропадало, прямо обращались к ней, она отдавала назад; или сами брали из ее ящиков. Но ценных вещей она никогда не трогала. Когда пропало у maman из столовой серебро (уже после нашего выпуска), открылось, что вором был наш институтский слесарь Штейн. Он поддельным ключом отпирал шкапы в классе и шкатулки девиц с хранившимися там ценными вещами, а также столы в дортуарах, и выбирал, что ему нравилось. У него во время обыска нашли много мелочей: колец, брошек, крестов, цепочек, черепаховых гребней, несессеров и проч. Я также поплатилась: у меня пропала в день выпуска золотая цепочка с крестиком и три золотых кольца. Скорее всего, они были украдены во время обеда.

С разрешения начальства бывшие институтки венчались у нас в церкви, и мы с любопытством поджидали прохода по коридору свадебного кортежа. Мне памятнее всего свадьба Веры Владимировны Панаевой с Толстым[107]; многие ее обожали. Это была чудная, красивая девушка и прелестна в своем белом свадебном платье.

В продолжение трех лет старшего класса нами приготовлялись работы для подношения царственным особам, нашим и иностранным, которые, посещая институт, всегда присылали гостинцы. Более всего мне памятны присылки конфект и мороженого от императриц, принца Ольденбургского и персидского шаха, приславшего несколько пудов конфект с чудными картинками и вещицами. Мне в числе конфект досталась одна с брошкой. Ему за это поднесли прелестно вышитую подушку. К концу нашего выпуска императрице Александре Феодоровне готовили прелестный серый капот из мягкой шерстяной материи, вышитый широким узором под цвет шелками, суташем (шелковый рельефный шнур или тесьма для отделки. – Прим. ред.) и тесемочками; императрице Марии Александровне – шитый белый батистовый капот, а более прелестно вышитое платье великой княжне Марии Александровне (broderie anglaise)[108]. Богатую из золотого глазета салфетку, с наложенными из бархата цветами, прикрепленными шелками и блестками, поднесли мы великой княгине Елене Павловне. Кроме этих подарков приготовлено было несколько пар изящно вышитых по бархату шелками и золотом туфель, подушек. В белошвейной мастерской, кроме тонкого белья, которое шилось нами и отдавалось неизвестно кому, в продолжение трех лет вышивался ковер в спальню императрицы; за составление узора для него было дорого заплачено одному знаменитому художнику; ковер состоял из 12 и более кусков, чтобы удобнее было вышивать нескольким девицам с обеих сторон. Из нарисованных картин лучшие выбирались и подносились в подарок высокопоставленным лицам, как светским, так и духовным. Мою картину (Христос в терновом венце) назначили митрополиту Никанору[109], а Св. Варфоломея – кому-то из архиереев. На каждой работе обозначалось на приклеенном билетике, кто работал или кто рисовал, и кому назначалось.

В 1855 году усиленно начались и научные занятия: мы сильно боялись инспекторских экзаменов, где производилась действительная оценка познаний, а публичные и царские экзамены были только исполнением торжественных обычаев, на коих присутствовали царские особы, родные и знакомые. Но репетиции к ним нас изводили: как встать, как подходить, отходить, брать билеты, делать ровно и грациозно реверанс и прочие мелочи. Репетиции начались с 8 января вскоре после окончания инспекторских экзаменов, на которые соединяли оба отделения. На этих экзаменах, продолжавшихся три дня, присутствовали только принц Ольденбургский, министр народного просвещения, генерал Броневский, граф Борх, а на Законе Божием – духовные светила церкви. Институток вызывали по алфавиту к столу по десяти в ряд, и они отвечали по вопросам или по билетам.

В феврале 1855 года стали говорить о болезни императора[110]. Зная его сильную натуру, мы ничего не подозревали, как 18 февраля утром было получено ужасное известие, что здоровье его плохо. В 10 1/2 час[ов] утра весь институт собрался в церковь слушать молебен и просить Всевышнего о ниспослании исцеления обожаемому монарху. Непритворные слезы лились у многих; не только мы, дети, любили и умели ценить его, но кто же не любил этого с виду сурового, но всегда справедливого государя за его нравственные качества? Даже у нас, таких юных и незрелых в деле житейском, потихоньку говорилось, что венценосный страдалец умер вследствие того, что узнал о многих злоупотреблениях своих приближенных, которые обманывали его, почти все мудрые распоряжения его или искажали, или не выполняли, а доносили ему все в превратном виде. Это поняли и мы, девочки, и еще более жалели государя. Эти вести доходили к нам от братьев и от многих знакомых и родных наших институток, которые прекрасно знали все, что делается в придворных сферах, а некоторые даже сами стояли высоко при дворе, но говорили тихо, опасаясь, чтобы их не коснулись подозрения.

В половине второго часа maman сама пришла к нам сказать, что императора не стало[111]. Повсюду поднялись страшные рыдания, горе было всеобщее, потрясающее, неожиданное, единодушное и искреннее. Нас увели в дортуары, где мы, заливаясь слезами, рассказывали одна другой про все слухи о его болезни и про разные происшествия на театре войны. Письма, посылаемые оттуда, не отдавались нам и большей частью пропадали, что я испытала на себе; ведь нераспечатанное письмо никогда не отдавалось воспитаннице. Мы понимали, в какое время скончался император. К тому же ходили слухи, что фабричные и народ бунтуют, приписывая смерть такого здорового, полного сил монарха отраве, которую будто поднес ему лейб-медик Мандт[112], взяв за это огромную сумму с англичан; что толпа требовала выдачи Мандта, отправилась к его дому с целью его убить, но будто бы его спрятали в Зимнем дворце. Все находившиеся со мною в одно время в институте не откажутся в том, что это все говорилось и выдавалось за истину.