Михаил Пришвин - Дневники 1926-1927 Страница 32

Я шел по дороге, время от времени поднимал к глазам бинокль. Молодой человек, очень тощий, босой, с кожаной сумкой с инструментами за плечами и сапогами быстро обогнал меня и, не обертываясь, спросил:

— Телескоп?

— Вроде этого, — ответил я.

Он прошел еще пять шагов, и все не оборачиваясь:

— Что наблюдаете?

— Все, что покажется.

— Значит, философия?

— Ну, что-ж…

— Очень хорошо.

Вопросы кончились. Незнакомец был далеко, я пожалел, что не отвечал приветливей и теперь, на счастье, прокричал:

— А что хорошего в философии?

Он обернулся, остановился и, подождав меня, ответил:

— Хорошо наблюдать природу.

Мы пошли рядом. Путь его был из Мухановского стекольного завода на бывший Релинский. Разговаривали о рискованном для здоровья труде стеклодуев, о хорошей среди них рабочей организации и комсомоле. «Стеклодуй молодцы, — сказал он, — а остальные — мещанство». Так быстро сблизились и вдруг, когда сблизились, разговор пошел по нутру.

— Вот я первый в улг царизма, а если бы коснулось, чтобы вернуть бы время прежнего Релинского завода, согласился бы и на царя: первое удобство — жилище хорошее, семья возле, на Игобле рыба, птица, зверь. Слов нет, трудное дело стеклодуя, ну, и… чего уж скрывать, заработок хороший. Вот я наработал одежи — на 10 лет, обуви — на пять. Теперь вернусь на Релика, поставлю трубу и буду жить, буду жить хорошо, потому одежа, обувь есть, на хлеб заработаю, рыба и птица у меня под рукой.

— Значит, вы рыболов?

— Видите, ноги красные, значит, рыбак, на Игобле у нас у всех ноги красные.

— И охотник?

— Да, и охотник.

Я остановился и стал прощаться. Он стал меня звать на охбту.

— Теперь нельзя еще, запрещенное время.

— У нас некому запрещать: приходите.

Мы расстались. Он быстро пошел и потом на расстоянии, когда голос едва долетает до слуха, закричал:

— А гончая есть?

— Есть!

— Приводите завтра зайцев гонять.

— Зайцев гонять можно только через три месяца.

— К черту, у нас хорошо, у нас: а-нар-хизм!

Хрусталь лить — не кашу варить.

Беда моя — я не привычен к болезням тела, и когда чуть что случится, всякая радость жизни и вера в себя пропадает, в этом состоянии только бы перебыть, только бы укрыться от чужого глаза.

Вечером после очень жаркого дня стало прохладно. После полуночи сверкала гроза, и началось серое прохладное ветреное утро.

2 Июля. В России очень много бродяг, но мало путешественников.

Бродяга человек… Жаркий день. Свежие зори.

Статья о жилищах рабочих. (Каменщик-стеклодуй).

3 Июля. Тихо. Свежая заря. Безоблачно. День будет жаркий.

В нашей стране было много бродяг, но очень мало путешественников. Бродяга — пассивный человек, он движется благодаря своей способности отдаться охватывающему его настроению, — в этом его сила движения: идти за солнцем, за весной, а может быть, просто даже за каким-нибудь заработком: под предлогом заработка отправиться в поход, куда-нибудь на сторону, в люди. Так как бродяг у нас половина всего населения, а в иных областях и побольше; оседлых же людей, т. е. убежденных в лучшем для себя месте, в одной единственной точке приложения своего труда, гораздо меньше.

При всей такой подвижности населения в нем чрезвычайно редко встречается любовь к путешествиям, в которых человек не пассивно отдается влекущему его побуждению странствовать, а ставит сознательно цели своим передвижениям.

Наука автоматически требует путешествий и потому, конечно, среди ученых у нас есть путешественники, но выдающихся путешественников, едущих не автоматически, очень мало сравнительно с другими странами. Путешествие не ученого человека, а рядового, как метод разумного отдыха, потребность в любознательности с осмотрами, с записями, с изучением нового края, словом, активное передвижение себя с целью духовного обогащения крайне редко. Кажется, будто народ, достигнув физических границ своего продвижения, успокоился и остановился. Но вероятнее всего это происходит от «бедности»: ведь путешествуют сначала богатые, а потом начинают появляться и просто туристы… «не до жиру». Вообще очень серо в этой Евразии: серо, если посмотреть глазами востока — это не восток, а татарстан, и серо тоже, если взглянуть европейцу: это не англичане, а немцы и притом без немецкой чистоты и трудоспособности, а только в схемах. Евразия — это мировая провинция. Оригинальность страны была главным образом в царизме, а теперь, конечно, в коммунизме. Создание интернационала есть национальная гордость России.

Бодрые чувства к настоящему находятся теперь у молодежи, которая не может относиться как-нибудь к прошлому: его не было; но это бодрое чувство сопровождается часто наглостью, невежеством, торопливостью; приходится дожидаться, когда подлинный труд рассосет все эти отвратительные аксессуары движения вперед без оглядки на прошлое. И это уже происходит: молодежь уже страдает сознанием своего невежества. (Папа, скажи, что такое «афоризм»?)

Скульптор Влад. Ник. Домогацкий (Серебряный, 4) говорил мне, что камень для статуи стоит почти столько же, сколько сама статуя, а если к этому прибавить налог за помещение, то статуи делать невозможно. Если же скульптору нельзя заниматься своим жизненным делом, то где найти ему радость о революции и промышленном строительстве?

Александр Иванович Анисимов, знаток искусства, заведующий музейным отделом, предан всей душой реставрации икон, которая, с одной стороны, отнимает у народа предмет культа, превращая ее в музейную ценность, с другой, — самая музейная ценность икон в широких кругах «революционного народа» недоступна пониманию, то непонятно ли, что Александр Иванович застыл в своих убеждениях кадета совершенно и навсегда, что всякое сочувствие новым движениям в молодежи, обретение значительной доли свободы рабочим в суждениях и проч. Александр Иванович рассматривает как посягательство варваров на культурные ценности.

Я сказал:

— Мы, А. И., всегда были с вами демократами и хотя бы с этой-то стороны надо же признать заслуги революции.

— Извините, — ответил А. И., — я не так понимаю демократию, что мужик может прийти в исполком и, узнав в председателе своего мужика, имеет возможность ругать его матерным словом.

Есть люди, которые всегда молчат на собраниях, потому что не умеют вовремя взять слово и говорить соответственно с темой и другими речами, но когда, наконец, является возможность, вследствие расстройства собрания, говорить всякому без счета, они вдруг начинают со страшной злобой что-то кричать — вот интересно бы разобрать, откуда у них берется злоба?