Людмила Поликовская - Злой рок Марины Цветаевой. «Живая душа в мертвой петле…» Страница 33

Уже к началу переписки с Цветаевой Рильке был смертельно болен – но тогда еще ни он, ни врачи этого не знали. Однако состояние его здоровья быстро ухудшалось. Он уже просто физически не мог часто писать Цветаевой большие письма. Но Цветаева этого не понимает. Сама человек здоровый и фонтанирующий энергией, она никогда не понимала, что то или иное поведение может объясняться причинами физиологического характера, над которыми человек не властен: депрессия, упадок сил и пр. (Болеть имел право только Сергей Яковлевич.) Ей начинает казаться, что Рильке охладел к ней. И тут – как громом – известие: Рильке умер. Чаемая встреча с ним на Земле уже никогда не состоится. Еще полгода назад она писала ему: «Смерть любого поэта, пусть самая естественная, противоестественна, т. е. убийство, поэтому нескончаема, непрерывна, вечно – ежемгновенно – длящаяся. Пушкин, Блок и – чтобы назвать всех – ОРФЕЙ – никогда не может умереть, поскольку он умирает именно теперь (вечно!). В каждом любящем заново, и в каждом любящем – вечно ». Поэт никогда не может умереть… И Цветаева пишет Рильке уже после его смерти (как всегда, по-немецки): «Милый, раз ты умер, значит нет никакой смерти (или никакой жизни) <…> Любимый, сделай так, чтобы я часто видела тебя во сне – нет, неверно: живи в моем сне. Теперь ты вправе желать и делать. В здешнюю встречу мы с тобой никогда не верили – как и в здешнюю жизнь, не так ли? [28] ты меня опередил <…> чтобы меня хорошо принять, заказал – не комнату, не дом – целый пейзаж. Я целую тебя в губы? В виски? В лоб? Милый, конечно, в губы, как живого».

Разговор с Рильке был продолжен в маленькой поэме «Новогоднее», написанной в течение месяца после смерти поэта. Его смерть, как понимает ее Цветаева, – перемещение в свой мир. Она уверена: поэту там лучше. Ибо здесь «все тебе помехой /Было: страсть и друг». И Цветаева – с нетерпением – хочет узнать о том мире как можно больше:

Что за горы там? Какие реки?

Хороши ландшафты без туристов?

Не ошиблась, Райнер, – рай – гористый,

Грозовой?

И главный вопрос: «Как пишется в хорошей жисти?..»

Поэма заканчивается указанием на то, куда она должна быть доставлена: «Райнеру – Мария – Рильке – в руки».

Как все это далеко от интересов Сергея Яковлевича, занятого исключительно земными делами! Через несколько лет в статье «Поэт и время» Цветаева сама сформулирует то, что – глобально – отдалило ее от мужа (разумеется, не упоминая о нем): «Земное устройство не главнее духовного, равно как наука общежития не главнее подвига одиночества <…> Земля – не все, а если бы даже и все – устроение людского общежития – не вся земля. Земля большего стоит и заслуживает».

«Версты» расходились плохо. Святополку-Мирскому надоело добывать деньги. Журнал почил в бозе. Евразийство (во всяком случае, то его крыло, к которому принадлежал Эфрон) все больше и больше склонялось к принятию революции и советской власти. Еще в 1926 году Сувчинский встречался в Париже с видным партийным деятелем Г.Л. Пятаковым (правда, одно время пользовавшимся репутацией «антибольшевистского большевика»).

Евразийству нужен был новый печатный орган. Тут, по счастию (или несчастию), некий английский толстосум Спольдинг согласился финансировать газету, которая так и называлась – «Евразия». В редколлегию вошли все те же Сувчинский, Святополк-Мирский, Эфрон, но также и другие видные евразийцы, как-то уж упоминавшийся П. Арапов, Л.П. Карсавин, А. Лурье, П. Малевский-Малевич, В. Никитин. Секретарем редакции был К. Родзевич.

В сентябре 1928 года, за два месяца до выхода первого номера, некий евразиец, укрывшийся за инициалами А.Б. и уже знающий о скором издании новой евразийской газеты, писал: «Сейчас здесь в Париже заняты подготовкой газеты-журнала для заграницы («Евразия» будет еженедельником и часть тиража, отпечатанная на папиросной бумаге, станут действительно переправлять в Россию. – Л.П .). В состав редакции, кроме ведущей группы (тройки), предполагают назначить С. Эфрона, человека, пользующегося большим моральным авторитетом, говорят, очень симпатичного. Эфрона я знаю мало. На меня он произвел впечатление мягкотелого интеллигента – эстета, тоскующего по силе <…> Большую роль играет К.Б. Родзевич – расчетливый карьерист, без всяких моральных устоев, с одним желанием – играть роль, не брезгуя средствами. В качестве идеолога он не выступает, писать не умеет. Его быстрое продвижение объясняется, очевидно, какими-то организационными заслугами» [29] . (Ох, сдается нам, прав А. Бросса!) Дальше идет резко негативная характеристика Сувчинского.

То, что в газете не обошлось без агентов ГПУ, можно считать непреложным фактом. Был ли им Константин Родзевич? Если принять версию А. Бросса о том, что уже в 1925 году в Латвии Родзевич связался с советскими секретными службами, то очень даже вероятно. Никаких документов по этому поводу не существует (или, во всяком случае, мы ими не располагаем), так что утверждать ничего не можем. Но такая гипотеза имеет право на существование.

Однако вернемся к газете. Здесь пытались сформировать новый курс евразийства. Он выразился в усилении просоветских элементов идеологии, все, что происходило в СССР, принималось как «евразийское дело», газета признала «генеральную линию» ВКП(б), пятилетний план, колхозы и многое другое. И идеи, и лексика – все из советской печати («Пролетариат и идея класса», «Весь мир сейчас разделен на два лагеря: защитников новой культуры и врагов ее» и т. п.). Только о марксизме говорилось пока еще с определенными оговорками – приветствовать атеизм и материализм евразийцы все еще не решались. Однако постоянно подчеркивалось, что критика марксизма – позитивная критика, что задача евразийства – «подправить» марксизм. После седьмого номера (когда «правое крыло» евразийства объявило о своем несогласии с позицией газеты и покинуло ее) «Евразия» по сути превращается в информационный листок, черпающий информацию из советской прессы. Читать ее так же скучно, как газету «Правда».

С. Эфрон выступал в газете и как автор. Первая большая его статья – «Очерки русского подполья». Зная биографию Сергея Яковлевича, можно бы предположить, что статья будет интересной, что он опишет свои собственные детские воспоминания, рассказы родителей-народовольцев. Ничего подобного. Цель статьи – в полном соответствии с идеологией евразийства – доказать, что в России все не так, как на Западе. И революционеры не те. На Западе руководствуются классовыми интересами, воюют за повышение уровня жизни – в России в революционную деятельность вовлечены все сословия (в том числе и состоятельные) и действуют они исключительно по зову души, особой русской души, которая просто не позволяет им жить вне революции. Все это подтверждается биографией М. Бакунина, которому действительно надо было мутить воду не для того, чтобы рыбку выловить, а исключительно ради самого процесса. «Чрезвычайно любопытна <…> непрекращающаяся враждебность Бакунина к Марксу. Любопытна потому, что оба они в русской революции явились как бы впервые объединенными. Русский революционный темперамент и максимализм оказались скованными и оформленными марксистской системой». Вот это да! Стало быть, русская революция еще недостаточно разгулялась, надо бы больше, да Маркс помешал! Критика Маркса, как мы уже говорили, дозволялась на страницах «Евразии», но с точки зрения религиозного сознания, а тут!.. Эфрон – справедливо – замечает, что на современном ему Западе противоречия между пролетариатом и буржуазией сглаживаются, и пролетариат уже не настроен так воинственно, как русский пролетариат в свое время. И это зело ему не нравится. Болото! Мещанство! Нет, Эфрон положительно не хочет жить в этой мещанской Европе!