Наталья Решетовская - В споре со временем Страница 33

Постепенно к ощущению этой географической отдалённости присоединилось ещё и чувство другой отдалённости, которая объяснялась не только тем, что письма Санины были редки, но и тем, что писал их человек каких-то совсем других настроений, совсем новый для меня Саня.

Я знала своего мужа как человека, активно вмешивающегося в свою жизнь. А тут он сообщает, что мог бы написать на старое место работы, где когда-то обнаружил, насколько крепки его математические «оленьи ноги», и его, вероятно, взяли бы… Но… стоит ли?

Как это было несвойственно ему раньше! Вместо буйной воли — пассивное ожидание: будь что будет… Смирение… Покорность судьбе… Фатализм… «Может быть, такая вера в судьбу — начало религиозности?» — задаёт он вопрос и тут же отвечает: «Не знаю. До того чтобы поверить в бога, я, кажется, ещё далёк».

Слово «бог», хоть пока ещё с маленькой буквы, всё чаще им упоминается. В декабрьском письме 50-го года: «Не болел ещё здесь, слава богу, ничем, дал бы бог, и дальше не болеть».

У Солженицына есть так называемые любимые мысли, вынашиваемые им годами. Они повторяются и в его письмах, и в его произведениях. Одна из них родилась у него ещё на фронте, была пронесена через лагерные годы и нашла своё завершённое выражение в романе «В круге первом» в главе «Немой набат».

«Надя пишет в письме: „Когда ты вернёшься…“ В этом и ужас, что возврата не будет. Вернуться нельзя… Можно только прийти заново. Придёт новый незнакомый человек, носящий фамилию прежнего мужа, и она увидит, что того, её первого и единственного, которого она четырнадцать лет ожидала, замкнувшись, того человека уже нет, он испарился по молекулам.

Хорошо, если в той, второй, жизни они ещё раз полюбят друг друга.

А если нет?..»

Когда я впервые прочитала в одном из фронтовых писем мужа выдержки из его маленького рассказа «Фруктовый сад», написанном в виде письма мужа жене, что «возврата» не будет, а будет «приход», что и ко мне придёт другой человек, я в это не поверила.

Чувство нашей большой внутренней слитности поддерживалось во мне с 45-го до 50-го года, даже как будто нарастая… Оно поддерживалось письмами, редкими встречами на свиданиях, неугасающей любовью нашей, о которой мы не уставали писать друг другу.

Как бы ни были редки в последнее время наши свидания, ни на одном из них я не встретилась с человеком, который хоть в чём-то показался бы мне чужим…

А вот в редких письмах из Экибастуза стал проступать уже какой-то совсем другой человек. Этот человек мог вызвать ещё больше сочувствия, но не мог уже в той степени, как раньше, поддерживать во мне то внутреннее горение, без которого жизнь теряла краски.

Саня становился для меня всё более ирреальной фигурой, становился далёким любимым образом. Образом-воспоминанием, образом-надеждой. Но… образом.

Я продолжаю писать ему примерно в месяц раз. Пишу о работе, о занятиях в самодеятельности, о докладах то на философском семинаре, то на организовавшемся у нас отделении Менделеевского общества по теме своей диссертации. Пишу, что в начале 51-го года должна получить комнату или две в новом доме, который наш институт строит для своих преподавателей, и тогда смогу перевезти в Рязань свой рояль.

После жаркого экибастузского лета пришла осень: сухая, тёплая. А потом вдруг ударил мороз и в один день стала зима. Да какая!.. Никогда раньше не знал Саня, что такое морозы больше чем 40°.

И осень, и зиму работал Саня каменщиком. «Физический образ жизни всегда шёл мне на пользу», — пишет он мне. Вот он и не болеет, и выглядит ничего. Беда только, что рукавицы на работе «буквально горят», не успевает их латать, хотя у него их и две пары: свои и казённые.

На строительстве ТЭЦ работалось споро. У Сани не так, правда, ловко шла работа, как у Ивана Денисовича, но, бывало и он увлекался ею так, что и не замечал, как уж время было кончать…

Муж заверяет, что он отнюдь не находится в состоянии уныния. Дух его бодр. Он ждёт «много хорошего в будущем» и это облегчает ему «жизнь сегодня».

Умиротворённому, спокойному, несколько фаталистическому настроению соответствует просьба прислать ему стихи и драматическую трилогию А. К. Толстого, драмы Островского, Кольцова и лирику Блока. А пока он по страничке в день читает из словаря Даля.

Многим солагерникам своим Солженицын так и запомнился — «человеком с томом Даля под мышкой, в обществе Панина и Карбе».

В письмах Сани того времени появляется то, чего в предыдущих письмах совсем не было. Экибастузский лагерь — не чета «шарашке»! А потому приходится заботиться не только о духовной пище! И наряду с Толстым и Блоком в письмах упоминаются сахар, сало, сухари.

Я не могу от себя посылать посылки. Рязань — не Москва. Об этом станет известно и в моём институте. А ведь я только-только стала опорой семьи, смогла освободить маму от помощи нам и от работы вообще, смогла материально помогать тётям, а вот теперь надо будет помогать ещё и мужу… И все заботы и хлопоты самоотверженно принимает на себя моя тётя Нина, живущая в Ростове. Ей к тому времени перевалило уже за 70 лет. Относить посылки на почту ей помогает муж моей старшей двоюродной сестры.

Ежемесячно шлются Сане сахар, сало, сухари, табак, а то и сливочное масло, и колбаса, лук, чеснок. И не только продукты. Валенки, вещмешок, шерстяные носки, рукавицы и многие разные мелочи: то деревянная ложка, то паста зубная, то нитки с иголками, то мочалка, то пластмассовая посудинка, то чернильница-непроливайка…

Получение посылок Саня каждый раз воспринимает как праздник.

Писем больше двух раз в год писать нельзя, но разрешены открытки с подтверждением, что посылка получена. Вот одна из них:

«Вашу посылку от 13.6. получил. Большое спасибо. Всё прекрасно. Пришлите карандашиков. Целую всех. Саня».

Для нас эти открытки — ещё и весточки в промежутках между редкими письмами.

«Посылки ваши для меня — источник жизни», — писал мне Саня в декабре 50-го года. Он был очень благодарен тёте Нине и считал себя «в неоплатном долгу» перед ней. И в то же время он верит и чувствует, что тётя Нина всё для него делает с искренней заботой и любовью. А потому он без стеснения пишет ей, что ему «особенно хочется мучного и сладкого», что «сухофруктов больше не надо, а махорку лучше бы присылать не № 3, а № 2 или № 1 — № 3 уж очень лёгок».

В дальнейшем тётя Нина так изучит Санин вкус, что будет угождать ему даже куревом. «Курево Вы прислали чудесное, как будто сами курите», «…особенно хороша саратовская махорка».

Саня не скрывает своей радости, когда получает что-нибудь домашнее сладенькое. «Всякие сладкие изделия, которые Вы мне присылаете,объедение», — пишет он тёте Нине.