Алексей Митрофанов - Гиляровский Страница 33

И иногда сообщал в письмах: «Был у меня Гиляровский. Что он выделывал, боже мой! Заездил всех моих кляч, лазил на деревья, пугал собак и, показывая силу, ломал бревна. Говорил он не переставая».

Действительно, на даче у Антона Павловича наш герой, что называется, словно с цепи срывался. Сестра писателя Мария Павловна об этом вспоминала: «Нечто невообразимое творилось у нас в усадьбе, когда приезжал Владимир Алексеевич Гиляровский… Гиляровский обладал огромной физической силой: мог ломать лошадиные подковы, гнуть железные бруски, подымать большие тяжести. Страшно шумный, без умолку говорящий, все время в действии — он своим приездом будоражил всю усадьбу. Он мог выпить какое угодно количество водки, ничего с ним не делалось, оставался все таким же».

Сам же Гиляровский вспоминал о Чехове: «Я его, слабого и хрупкого, любил какой-то особой, нежной любовью».

Покровительство было не только в интонации. Владимир Алексеевич и вправду любил Чехова, старался, по возможности, порадовать его какой-нибудь безделицей. Приезжал, к примеру, из командировки по донским степям — и сразу же к Антону Павловичу:

— Вот тебе гостинец из родных краев — копченый гусь, сало, две бутылки цимлянского с Дона да шемайка вяленая с Терека.

Чехов же в подобных случаях говаривал:

— Ты — курьерский поезд. Остановка пять минут. Буфет.

Однажды Гиляровский гостил у Чехова на даче в Ялте. Там же находился еще один гость, который непрерывно курил сигару. У Антона Павловича было очень плохо с легкими, табачный дым вредил ему, и он даже повесил в кабинете маленький плакатик с надписью: «Просят не курить». Однако посетитель то ли не заметил этой скромной вывески, то ли не придал ей значения — смолил и смолил.

В конце концов Чехов не выдержал, закашлялся. Тогда Владимир Алексеевич вскочил, сорвал плакатик со стены и выбежал из кабинета. Взял извозчика, доехал до ялтинской типографии и настоял, чтобы ему сейчас же отпечатали такой же транспарант, но в несколько раз больше. Заказ был выполнен. Гиляровский вернулся к Чехову и демонстративно прилепил этот плакатище к стене.

Гость, разумеется, сразу же засмущался и сигару затушил. Конечно, если б Гиляровский просто попросил посетителя немножко потерпеть, Чехов гораздо раньше бы избавился от въедливого дыма. Но похоже, что без куража Владимир Алексеевич в принципе обойтись не мог.

И Чехов иной раз оказывал приятелю услугу. Однажды вылечил его от пустякового недуга, притом вылечил весьма своеобразно. Владимир Алексеевич писал: «Я изредка навещал его в Ялте. Приехал как-то раз я очень усталый от довольно бурно проведенного времени и норд-оста, потрепавшего нас между Новороссийском и Ялтой. Тогда у меня, чего никогда еще не бывало, появился тик, нервное подергивание лица и шеи.

— Это что тебя дергает? Это что еще за глупости? Как не стыдно — ты, витязь, премированный за атлетику! — начал упрекать меня Чехов.

Меня опять дернуло.

— Оставь, будь умным! Ты думаешь, что лучше будет, если ты так головой мотнешь? — И он точь-в-точь повторил мое движение с сердитым взглядом. Первый раз в жизни я увидел у него такие глаза.

— Ничего от твоего дерганья на свете лучше не будет, все как было, так и останется… Брось, не смей!

И, погрозив сердито пальцем, он сразу изменил тон и показал мне в окно на невзрачного человека, копошившегося около клумбы.

— Это наш Бабакай. Пойдем в сад, и ты мне скажи экспромт о Бабакае.

Я сочинил какие-то четыре строчки, из которых помню теперь только последнюю: «И какой-то Бабакай».

— Ну вот, теперь напиши это на косяке, — мы спускались в это время вниз по лестнице.

Я написал. Антон Павлович прочел.

— Это я с тебя стихами докторский гонорар взял за то, что от глупой привычки вылечил. Понял ты, что дергаться не надо, от этого никому ни лучше, ни хуже не будет, и перестань.

— Верю и не буду.

— Да, вот… Ты думаешь, я плохой доктор? Полицейская Москва меня признает за доктора, а не за писателя, значит — я доктор. Во «Всей Москве» напечатано: «Чехов Антон Павлович. Малая Дмитровка. Дом Шешкова. Практикующий врач». Так и написано, не писатель, а врач, — значит, верь!

И я поверил и больше ни разу не дернулся до сего времени».

Полностью же экспромт выглядел так:

Край, друзья, у вас премилый —Наслаждайся и гуляй.Шарик, Тузик косорылыйИ какой-то Бабакай.

Гиляровский при любом удобном случае расхваливал Антона Павловича. Посвящал ему стихи, иной раз и весьма нелепые:

Глаз Чехова, мерцающий и зоркий,Глядит в восторге с высоты галерки.

Как это глаз может глядеть в восторге? И вообще, такой ли это подходящий комплимент для человека, страдающего сильной близорукостью? Но за искренность ему прощалось многое.

Юмор у Гиляровского подчас был своеобразным. Однажды, например, он с небольшой компанией зашел в извозчичий трактир — попить чайку. Принялся, по обыкновению, рассказывать свои «рискованные анекдоты», отчебучивать всякие сальности. Один извозчик слушал, слушал да не выдержал:

— Господа, — говорит, — а безобразят.

Тогда Гиляровский сделал круглые глаза, уставился на этого извозчика и произнес:

— Постой, постой… Это, кажется, мы вместе с тобой бежали с каторги?

Один из участников этого чаепития писал: «Что тут произошло! Все извозчики повскакали, всполошились, не знали, что им делать — хватать ли Гиляровского и вести его в участок, доносить ли на своего же брата извозчика или постараться замять всю эту историю. Но дело вскоре уладилось само собой: Гиляровский сказал какую-то шуточку, угостил извозчиков нюхательным табачком, моралист-извозчик постарался куда-то скрыться, и стали подниматься и мы».

Одной из составляющих работы нашего героя были регулярные посещения Хитрова рынка, или, в просторечии, Хитровки. В начале XIX века эта территория принадлежала генерал-майору Хитрово. При нем была расчищена, замощена и оборудована лавками большая площадь. «Московские ведомости» сообщали: «…площадь Хитрова рынка уже не вмещает всех прибывающих возов, они помещаются по ведущим к ней переулкам и даже на Солянке… Какой, какой живности нет там. Куда ни оглянись, всюду возы с поросятами, телятами, баранами, гусями, утками, курами, индейками, с гусиными потрохами, с говядиной и солониной, с коровьим маслом, дичью».

Это в наши дни заставленные фурами улицы возле рынка — обычное явление. В 1850-е же годы подобное поражало.

Но впоследствии Хитров рынок поменял свой профиль. Владельцы оборудовали здесь навес для тех, кто прибывал в Москву в поисках работы. Планы были благородные — сделать цивилизованную биржу труда. Но реальность оказалась иной. Наивные провинциалы становились жертвами преступных группировок, которые под видом протежирования лишали их последних средств существования, а также обуви, одежды и всего нехитрого имущества. Жертвам некуда было деваться — они оставались здесь же, на Хитровке, промышляли подаянием, как правило, спивались.