Александр Бенуа - Дневник. 1918-1924 Страница 33

В «Вечерке» сообщение, что объяснение Луначарского принято Лениным, и там полное единение. Екатеринославу — угроза, Харькову — тоже. Германцы, шедшие от Дании, остановились. Баталия на западе возобновилась. Клемансо легкомысленно утверждает, что «Черчилль солгал», когда говорил об исходившем от него (Клемансо) предложении приступить к мирным переговорам, в ответ на что Черчилль заявил, что все дело в отказе Франции от Эльзаса. Не верю я, однако, и Клемансо! Всё это мерзавцы, лгуны, подлецы, подобно всем политическим людям. Вся беда только в том, что «партийным» политическим людям — вершителям государственных дел — все представляется вне реальных условий, лишь в освещении выгоды для своей партии, а отсюда — психология игроков, благо аппарат штата позволяет до последней крайности и даже за пределами ее распоряжаться судьбами той страны, которой правит эта категория честолюбцев. А насколько выгоднее был для человека старый порядок, «монический» или даже ограниченный «олигархией».

Читаю «Деревня св. Адама». Чуждо, устарело, многословно, наивно до глупости, без настоящей прелести.

Леля начала заниматься офортом у Штиглица. Сегодня вернулась домой с оттисками своего первого опуса «Крестьянка на жатве». Талантливая девочка.

Сегодня собрался ко мне в первый раз в жизни Альфред Бентковский, и я был очень рад его приходу, ибо люблю его пикантно-уродливую, кривую физиономию какого-то итальянского злодея, так забавно контрастирующую с его благодушием и порядочностью, ценю и его независимый ум, его музыкальность, наконец, я уже готовился с ним поделиться «политическими переживаниями», рассчитывая от этого верного помощника Извольского и Сазонова почерпнуть много интересного для характеристики момента, но по совершенно фантастической случайности он у меня на лестнице встретился со своей сестрой Юленькой, тоже в первый раз в жизни собравшейся к нам, и вместо милого и толкового разговора получилось чисто пессимистическая окрошка, в которой Юленька и моя Акица изливали свое негодование на революцию и большевиков. Акица при этом меня смешит и сердит! Ведь всего год прошел с ее пламенным энтузиазмом от этой революции и, в частности, от большевиков, ныне она с такой же страстностью, а главное, с такой же безусловностью их проклинает совершенно, заодно с теми самыми «дамами с хохолками», которые ввергли ее в бесконечное негодование.

Большевики ей испортили то, что, в сущности, она ох как ждала, — мир, прекращение бойни. И к общему миру не привели, и новую междоусобную войну вызвали, и развили еще большую вражду в людях на почве классовых домогательств, и уже хлопочут о водворении нового милитаризма. Однако, во-первых, во всех этих грехах действительно повинны не только они, да и, наконец, не надо же забывать, они явились как слишком естественное следствие повальной болезни международной буржуазии — психологии игорного дома, руководящей всеми поступками, психологии, нашедшей себе действительно чудовищное выявление в той кисейной «даме с хохолком» на Невском, психологии, которая, в свою очередь, дала нашим доморощенным «генералам без побед» последнюю возможность отыграться и надуть измотанный фронт, желавший только одного — мира.

Альфред не давал нам перемолвиться ни единым путным словом. Все же урывками я нащупал следующее: Извольский, оказывается, чуть ли не ежедневно восклицает: «Я ничего не понимаю в этой стране! Почему же все делается наоборот, нежели думаешь, хочешь!» В этом добрейший Альфред видит признаки европейской культурности, шокированной нашей дичью, я же вижу то, что Извольский был таким же дилетантом, как все прочие дипломаты наши. А затем характерна и точка зрения самого Альфреда на дипломатическое дело. Он очень и, видимо, искренне ценит англичан вообще, в частности Бьюкенена, за джентльменство (о, фокстрот), очень возмущен обманчивой и расплывчатой политикой немцев, но тут же вполне и необычайно быстро согласился со мной и привел одинаковое мнение своего приятеля Тимирязева, что только союз с Германией может спасти Россию. Как будто лишь для проформы недоумеваю: «Так, значит, считаешь ошибкой всю ориентацию Извольского?» Тут же, попутно, дамы спели коротенький хвалебный (Акица, впрочем, только подтягивала) дуэт Николаю 11, что в его политических колебаниях была большая прозорливость.

Вечером собрался с Верейским и Степаном к мадам Бутковской, распродающей коллекцию гравюр ее покойного мужа, однако дома ее не застали. Оттуда заодно прошелся до адреса, значащегося на карточке И.А.Пуни, которую он после самовольного отказа Моти и Кики у меня оставил. Однако по этому адресу он не нашелся, и я не по своей вине нажил зря еще одного врага в человеке, желавшем со мной сблизиться.

Вечером пришли Эрнст, Замирайло, Черкесов. За чаем мы разглядывали фотографии французских соборов. Что от них от всех останется? Идиоты!

Сегодня Мотино рождение, и это милое существо, самым трогательным образом к нам привязавшееся, пожелало его отпраздновать с нами (у нее почти нет никого знакомых в городе). Среди дня она устроила у себя в комнате очень приветливый, солнечный и теплый, роскошный обед и закормила нас до отвалу пирогами с капустой и мозгами, булочками, лепешками и довольно сладкими конфетами. Потешная, чуть ли не насилу нас пичкала и прямо сердилась, когда мы отказывались. У Коки большой к ней интерес. Ей минуло двадцать пять лет. Катя и Текла вместе с нами, но они (особенно чуралась Текла) чувствовали себя менее уютно и свободно. Мы их всех угостили виски. Катя видит во всей разрухе и во всех творимых безобразиях орудование немцев. Это уже в русском человеке нечто органическое и по смыслу очень жалкое.

Неприятной темы коснулись с Акицей во время выставки. Она поинтересовалась, получу ли что-либо я из Стокгольма, с этого переехали на получу ли я гонорар за «Петрушку». Здесь я ей не удержался сказать, что чувствую себя не в силах идти и хлопотать об этих деньгах, наперед зная, что Мейерхольд не оставит такого случая мне еще раз дать отведать своей мести. Не скрыл я от нее и общее мое состояние: мое ощущение приближающейся непредотвратимой катастрофы. Всю жизнь я знаю, что со мной нечто подобное должно произойти, и теперь, когда оно надвинулось вплотную, я совершенно бессилен. Я могу писать картины, но я не могу их навязывать и вообще ими «торговать». Я могу писать в газетах, но лишь до того момента, пока мне удавалось говорить правду и я мог тешиться, что меня более или менее верно понимают. Теперь же я лишен почвы. Я лишен своей атмосферы, я лишен всяких «средств к существованию». Пойти на службу к большевикам я, никогда не служивший, тоже не могу и не хочу. Вот и выходит, что я должен готовиться встретить самую чудовищную и абсолютную нужду, повергнуть самых любимых людей в гнусные беды. А сделать что-либо для предотвращения этого я уже не в состоянии. Акица на это промолвила: «Ну, видно, мне тогда нужно приняться за дело». Однако, увы, я ей не верю нисколько. Она возьмет два-три урока кройки или сделает что-либо подобное, милое и бессмысленное, но тратить мы будем столько же, так же будем баловать детей и прислугу, но денег и она ниоткуда не достанет. Остается одно — ждать чуда. И я только его и жду. Даже совершенно спокоен, потому что иного исхода нет: или голодная смерть, или чудесное спасение. Стип — тот, по крайней мере, удержится в коммерции и он, по-видимому, зарабатывает значительные суммы. Но я на это не способен. Нет, я способен только на то, чтобы «гулять по Версалю», отравляться газетами и вести все эти никчемные записи.