Владимир Буданин - Кому вершить суд Страница 33

Георгий Валентинович и Петр Ананьевич остановились в близлежащем скверике. Не было желания расставаться, важно было поговорить, основательней утвердиться в собственной правоте.

Мимо прошел Мартов. У него был вид измученного и чрезвычайно расстроенного человека. Красиков окликнул его:

— Юлий Осипович! Товарищ Мартов!

Мартов остановился, нехотя повернул голову, некоторое время смотрел на прежних сподвижников по «Искре», словно бы не узнавая. Пожал плечами, саркастически усмехнулся, спросил:

— Это вы меня назвали «товарищем»? Не ошиблись ли адресом?

— Юлий Осипович! — Георгий Валентинович покачал головой.

— Вас я вообще не желаю слушать! — запальчиво выкрикнул Мартов.

Он пересек сквер, присоединился к ожидавшим его на углу Засулич, Аксельроду, Потресову и Дейчу. Плеханов опечаленно смотрел им вслед. Когда они исчезли за поворотом, он вздохнул:

— Какой ужасный день!..

Красиков проводил его на квартиру. Всю дорогу Георгий Валентинович отмалчивался, а пожимая на прощанье руку Петру Ананьевичу, спросил так, словно надеялся услышать нечто успокаивающее:

— Вы полагаете, это бесповоротный разрыв?

— Теперь все зависит от них.

Сказал он это внешне спокойно. Однако внутри у него клокотало негодование. Они смеют упрекать кого-то в подавлении инакомыслящих! Вот ведь чего стоят их слова о свободе мнений, демократии, порядочности! Стоило не согласиться с ними, и ты перестал быть товарищем. Отлично, Юлий Осипович! Теперь понятно, какую свободу мнений в партии вы хотите получить — свободу только для себя…

Последние заседания не сгладили разногласий. Но после ухода со съезда бундовцев и «рабочедельцев» большинство неизменно шло за Лениным. Русов бесповоротно примкнул к лагерю ленинцев, и его не сочли перебежчиком. Партия — во всяком случае, формально — пока оставалась единой. Никто и мысли не мог допустить, что разногласия заведут их так далеко.

Выборы редакции «Искры» и Центрального Комитета накалили атмосферу до предела. Ленин и Плеханов совместно с остальными бывшими редакторами покинули заседание, чтобы своим присутствием не влиять на волеизъявление делегатов. Обязанности председателя принял на себя Красиков. Нелегко было охладить пыл ожесточившихся противников. Особенно неистовствовали друзья Мартова.

И все-таки большинство проголосовало за ленинское предложение: сократить число редакторов «Искры» и создать Совет партии для согласования действий «Искры» и ЦК. Съезд в массе своей выглядел теперь монолитным, не подверженным никаким колебаниям.

…Его взяли в Берлине, на квартире Повара — Федора Ивановича Щеколдина. У них обоих были болгарские паспорта. У Красикова — на имя Стефана Георгиева, у Щеколдина — на Димчо Попова. Петр Ананьевич оказался в германской столице, направляясь в Россию по маршруту, составленному Лениным. После съезда меньшевики стали распространять слух о том, что раскол на съезде произошел якобы из-за «нетактичности Плеханова, бешенства и честолюбия Ленина, шпилек Павловича». Необходимо было разъяснить товарищам на местах, что дело гораздо сложнее, что суть его в том, что большинство съезда не согласилось поступиться принципами ради «худого мира» с бывшими товарищами.

Красиков должен был информировать комитеты, прежде всего Киевский, об итогах съезда. Следовало попасть в Россию как можно скорее. Оттого-то он и обзавелся болгарским паспортом. Эмигрант чувствовал себя в относительной безопасности, имея документы гражданина любой страны, только бы не значиться подданным Российской империи. Но на сей раз и болгарские паспорта не помогли. Оба они угодили в участок.

Согласно германским законам на третий день судья санкционировал арест. Красиков и Щеколдин отправили письмо в редакцию «Форвертса», сообщили о себе немецким товарищам. Спустя два дня в тюрьму приехал адвокат.

В тускло освещенной канцелярии с решетками на окнах Петр Ананьевич увидел человека в пальто. Адвокат подал ему руку, представился:

— Карл Либкнехт. Пришел по поручению товарищей и принес от них привет. Не затруднительно ли вам объясняться по-немецки? Может быть, перейдем на французский?

— По-французски мне, пожалуй, легче.

В канцелярии торчал жандарм. Он пересел поближе и пялил глаза то на адвоката, то на арестованного иностранца. Лицо его сделалось бессмысленно-озадаченным: не понимая ни слова по-французски, он не имел права заставить их говорить по-немецки. Либкнехт же, словно не замечая его, возмущенно басил:

— Завтра же от имени «Форвертса» обратимся с запросом к министру юстиции. Пусть объяснит, на каком основании вас арестовали. Как будет изворачиваться этот поборник законности, как оправдает судебный произвол? Своих за отсутствие вида на жительство и принадлежность к социал-демократии они за решетку не бросают, а в угоду царю идут на все…

— Для вас это не опасно? — спросил Петр Ананьевич.

— Опасно? — Либкнехт усмехнулся. — Наши буржуа пока не забыли Парижской Коммуны. — Он снял очки, протер стекла и заговорщически кивнул на жандарма, встрепенувшегося при словах «Парижская Коммуна». — Видите? Помнят.

Дело рассматривал суд присяжных. Далекий от практической юриспруденции, Петр Ананьевич не уставал восхищаться бесстрашием адвоката Либкнехта. Досталось от него и берлинской полиции, и ее комиссару Винекку, и министерству юстиции, и министерству внутренних дел. Судья, тучный старик с рыхлым пористым лицом, облаченный в темную мантию, краснел, мрачнел, зло глядел на адвоката, хватался за колокольчик, словно надеялся таким образом обезопасить себя от кощунственных речей Либкнехта. Но не звонил. Ведь как-никак, а защитником был один из виднейших берлинских адвокатов.

Вот она, европейская демократия! Красиков и Щеколдин только переглядывались, изумленные. Пусть немецким товарищам в своем государстве видны изъяны, каких не видят они, посторонние, пусть и у них жестока машина власти. Но они, во всяком случае, могут вслух критиковать свои порядки без риска угодить за решетку. Россию к этому надо еще готовить…

Их продержали под арестом недели две и освободили под залог. Из тюрьмы Красиков и Щеколдин вышли в сопровождении братьев Либкнехтов — Теодор Либкнехт был вторым адвокатом в их «деле». Не дав освобожденным и оглядеться, братья быстро увлекли их в прилегающий к тюрьме переулок. Там приготовлена была карета. Лишь в пути Красиков и Щеколдин узнали, что им грозит новый арест и что немецкие товарищи, во избежание беды, переправляют их в безопасное место.

Перед самым отправлением поезда «Берлин — Штутгарт» Карл Либкнехт вручил Красикову письмо для Клары Цеткин и сказал, что там его гостеприимно встретят и укроют от полиции. Петр Ананьевич благополучно доехал до места и некоторое время прожил на небольшой вилле под Штутгартом.