Алексей Зверев - Звезды падучей пламень Страница 33

Мы знаем, что это для Байрона был принцип всей жизни, а не только поэтическая тема. И от своего главного принципа он не отступал даже в самые трудные минуты, которых выпало ему так много сразу после возвращения с Востока.

«Но в чувствах сердца мы не властны…»

На крыльях вымысла носимый.

Ум улетал за край земной;

И между тем грозы незримой

Сбиралась туча надо мной.

Фрегат «Воледж» бросил якорь в устье Темзы, закончив долгое плаванье через Средиземное море, Гибралтар и Бискайский залив. По трапу, слегка прихрамывая, сошел молодой человек, задрапированный в необычного покроя плащ с богатой восточной отделкой; слуга нес за ним ковровые саквояжи и клетку, в которой сидела крупная черепаха. Было безоблачно, ветрено, не по-летнему свежо. Стоял июль 1811 года.

Ближайшее будущее виделось Байрону туманным. Осенью открывалась сессия парламента, где пустовало его наследственное кресло. Но прежде надо было заняться делами семьи. Они находились в полном расстройстве. Пока он скитался, долги выросли так, что выручить могла лишь немедленная продажа Ньюстеда. Или выгодная женитьба, А эта мысль была Байрону отвратительна. Мрачные настроения не оставляли его на всем обратном пути.

Всматриваясь в горизонт, где вскоре должны были обозначиться белесые, с рыжеватым оттенком английские берега, он набрасывает на листке из тетради: «В двадцать три года лучшая часть жизни уже позади, тогда как горести ее удваиваются. Кроме того, я повидал людей в разных уголках земли, и повсюду они одинаково мерзки». Что ждет его впереди? Наверное, одни невзгоды. Во-первых, он калека, и придет время, когда трудно сделается скрывать свой физический изъян. Во-вторых, у него тяжелый характер. Таких людей не любят – с ними не поладишь, они раздражают своей постоянной угрюмостью. С материальной стороны положение самое скверное. Ну, а главное вот что: «Я пережил свои желания и едва ли не все свои тщеславные порывы, да, едва ли не все, включая и тщеславие писательства».

Вероятно, это написано в одну из тех минут душевной подавленности, когда Байрон и вправду становился неотличим от Гарольда. Однако жизнь пойдет так, что подобные минуты станут повторяться все чаще. Байрон не успел передохнуть с дороги, как ему принесли письмо, извещавшее об опасной болезни матери. Он не смог своевременно добраться в Ньюстед: 1 августа леди Кэтрин скончалась.

Похороны были скромными, малолюдными. Потянулись месяцы, заполненные разборкой бумаг и счетов, ежедневной скучной беседой со стряпчим и поисками арендатора, который согласился бы платить проценты по заложенному поместью. Через залитые дождем узкие окна дедовского кабинета смутно различался редеющий осенний лес, догнивала солома на опустевших полях. Байрон вспоминал раскаленные камни афинской мостовой, сверкающее золото куполов Голубой мечети в Константинополе, мраморные мавзолеи Смирны, спрятанные в тени кипарисов. Рождались стихи, в которых поэт уговаривает себя безропотно принять свершившуюся в его судьбе перемену:

Но хватит слов. Я не ропщуИ дальних странствий не ищу,И в тихой гавани, угрюм,Обрел покой мой пленный ум.

Покой? Нет, такого состояния Байрон не знал никогда. Ньюстед дарил уединение и сосредоточенность – можно было спокойно дописывать «Чайльд-Гарольда», который выйдет в свет будущей весной, можно было отдаться созерцанию, посвящая часы прогулкам верхом по окрестным дубравам или чтению старинных фолиантов, собранных «штормовым адмиралом». Но так продолжалось не долго. Гул драматических событий достиг стен ветшающего аббатства. И душа Байрона отозвалась на них немедленным, страстным откликом.

Неподалеку от Ньюстеда лежал Шервудский лес, где когда-то пировал со своими вольными стрелками знаменитый Робин Гуд. Овеянный легендами, воспетый в народных балладах, лес этот и город Ноттингем, расположенный чуть севернее, теперь опять были у всех на устах. Они стали центром волнений, охвативших сотни рабочих-ткачей, издавна населявших эти места. Появилось новое слово – «луддиты». Лет за пятьдесят до описываемого времени жил в Ноттингеме ткач по имени Нед Лудд. Говорили, что он первым сломал новый фабричный станок, из-за которого отпала необходимость вручную разбирать пряжу и много людей осталось без работы, то есть без средств к жизни. У Лудда нашлись многочисленные последователи. Когда война с Наполеоном, затянувшаяся на два десятилетия, привела к массовой нищете, когда стали особенно часто заменять примитивные машины на усовершенствованные, при этом ничуть не заботясь, какое занятие дать высвободившимся рабочим рукам, бунты луддитов участились и приняли грозный размах.

Это были бунты отчаявшихся. Ткачи не понимали, что в их ужасном положении повинны не станки, а те, кому эти станки принадлежат. Бесполезно было бы объяснять им, что технический прогресс должен совершаться на благо человечества. Они твердо знали одно: если привезли необыкновенную машину – значит, с фабрики уволят еще сотню-другую работников, а уволенным уготована голодная смерть. И поэтому видели в машине своего главного врага.

К декабрю 1811 года ситуация в графстве Ноттингемшир приобрела крайне острый характер. Были разгромлены несколько заводов. Правительство двинуло против восставших регулярные войска. Парламенту предстояло принять билль, которым вводилась смертная казнь за намеренную порчу машин.

Происходившее вызвало возмущение и в Англии, и за ее пределами. Вот как писал об участи луддитов Пушкин в одной своей статье 1834 года: «Прочтите жалобы английских фабричных работников: волоса станут дыбом от ужаса. Сколько отвратительных истязаний, непонятных мучений! Какое холодное варварство с одной стороны, с Другой какая страшная бедность! Вы подумаете, что дело идет о строении фараоновых пирамид… Совсем нет: дело идет о сукнах г-на Смита или об иголках г-на Джаксона. И заметьте, что все это есть не злоупотребления, не преступления, но происходит в строгих пределах закона.

Кажется, что нет в мире несчастнее английского работника, но посмотрите, что делается там при изобретении новой машины, избавляющей вдруг от каторжной работы тысяч пять или шесть народу и лишающей их последнего средства к пропитанию…»

Трудно сказать, читал ли Пушкин парламентскую речь Байрона, произнесенную 27 февраля 1812 года; она была напечатана лишь в малодоступном официальном журнале, газеты ограничились невыразительным сжатым пересказом. Но если текст речи и остался Пушкину неизвестен, мы все равно не удивимся почти дословному совпадению мыслей, выраженных обоими поэтами. Как иначе могли отнестись к расправе над луддитами те, в ком современники по праву видели воплощенную гражданскую совесть.