Илья Дубинский - Трубачи трубят тревогу Страница 33

— Да, — с гордостью заявил он, — я с амвона склонил верующих... Церковные сосуды сданы, ничего из злата-серебра не утаено. Упаси господи... — Поп перекрестился, выпил, крякнул и, вновь наполнив стакан собутыльника, затянул вполголоса:

Налей вина, и эти будни,

При чашах, полных до краев,

Мы в праздник перестроим чудный

И юность вспомним нашу вновь...

Лихо опрокинув самогон в глотку, он швырнул стакан в дальний угол комнаты. Уперев руки в бока, пошел отбивать чеканную дробь, сам себе подпевая:

Ой, топы, топы, топы,

Собиралися попы

К благочинному идти

Благочинную трясти...

В такт поповской песне Долгоухов энергично размахивал руками. Казалось, вот-вот и он ударится в пляс. Очевидно, мешало присутствие третьего. Не переставая широко жестикулировать, затянул:

Дух поднять, чтоб всем буржуям?

Протестуем! Протестуем!

Шалопутный служитель божий внезапно остановился:

— Пойдем, отец Иаков, к моей благочинной. Может, она нас, рабов божьих, чем-либо попотчует от щедрот своих неисповедимых...

Вся эта сцена произвела на меня гнетущее впечатление. Вот теперь-то я понял, почему так загадочно улыбался адъютант Ратов, спрашивая меня, познакомился! ли я уже с комиссаром.

Особенно была неприятна бравада пьяного Долгоухова, не сумевшего понять, что откровенный в своих высказываниях попик во многом был прав. Мечты, которые лелеял он, очевидно, подогревали в те бурные времена не одного отца Дорофея. И, чтобы без промаха бить по этим коварным мечтам церковников, мало  одних книг Ярославского и плакатов с лозунгами: «Религия — опиум для народа».

Жизнь партии с народом и для народа, всенародная борьба за создание светлого царства на земле для всех трудящихся без неоправданной роскоши для немногих, забота о счастье всего человечества без забвения нужд отдельного человека — вот те неприступные скалы, о которые разобьются надежды хитроумного отца Дорофея и всех его присных.

В тот же день я собрался ехать в местечко Дашев, чтобы представиться бригадному начальству — соблюсти этикет. В мирное время комбриг полками не управлял, а следил лишь за их строевым обучением. Его должность в шутку называлась архиерейской. Но серьезная беседа предстояла с комиссаром Корнелием Афанасьевичем Новосельцевым[22] старшим в бригаде коммунистом. Ему-то я и должен был рассказать о первой встрече с Долгоуховым.

Направляясь в расположение первого эскадрона, которым командовал кубанский казак Храмков, я пересек главную улицу поселка, мощенную крупным булыжником. Тут меня чуть не сшибли с ног два «ковбоя», лихо проскочившие за околицу. Один из них был Долгоухов, а другой — его собутыльник, поп-»философ» Дорофей.

Но ехать в Дашев не пришлось: комиссар Новосельцев сам явился в Калыник. И не один. Вместе с ним пожаловала местная власть.

Высокого роста, плечистый, с открытым мужественным лицом, комиссар прошел в помещение штаба и сразу занял командирское место. Чем-то до крайности расстроенный, поздоровался со всеми официально и строго. Велел найти и вызвать в штаб Долгоухова.

Дашевский председатель — в прошлом рабочий Кальникского сахарного завода — с возмущением жаловался на Долгоухова. На главной улице местечка он задавил поросенка, возле потребиловки, хулиганя, поджег бороду старику.

Нет смысла рассказывать о последствиях лихих подвигов «отца» Иакова. Они и так ясны. Но на встрече комиссара бригады с Долгоуховым стоит остановиться.

Явившись в штаб, одетый с головы до ног в хрустящую кожу, Долгоухов, не вынимая изо рта трубки, тяжело опустился на табурет.

Новосельцев, заложив правую, раненую руку за портупею, скомандовал:

— Встать!

Долгоухов, попыхивая трубкой, не шевельнулся. Глядя вызывающе на военкомбрига, небрежно ответил:

— А мне и так удобно.

— Встать, приказываю! — повторил комиссар и сам вскочил на ноги.

Это подействовало. Поднялся не торопясь и Долгоухов.

— Ну, а дальше? — спросил он с издевкой.

— Дальше попросите разрешения сесть, — сказал комиссар и опустился на стул.

— Ну что ж! Разрешите? — нехотя выдавил из себя Долгоухов и добавил: — Полундра!

— Не разрешаю. К кому вы обращаетесь? Спросите по форме: «Разрешите сесть, товарищ военкомбриг».

Наконец комиссар своего добился, и Долгоухов сел.

— Теперь застегайте ворот!

— Мне жарко.

— Всем жарко. Вы не в кабачке, а на военной службе, и пока еще комиссар полка. Подберите ворот гимнастерки, застегните кожанку на все пуговицы. И нечего выставлять напоказ морскую тельняшку!

Долгоухов не торопился выполнять приказ.

— Застегивайтесь, и поживей! — стукнул. Новосельцев кулаком по столу. — Нечего корчить из себя балтийца. Какой вы моряк? По анкете — портовый табельщик.

— Вы кто? Царский офицер? — развязно спросил Долгоухов, застегиваясь. — Жмете по-офицерски!

— Я путиловский рабочий, — ответил Новосельцев, — и понимаю: в Красной Армии не место разгильдяйству. Вы позорите высокое звание комиссара. Собирайтесь. Поедем. В политотделе разберемся... А если вам уж так скучно, милости просим в Туркестан. Может, басмачи вас развеселят...

Долгоухов ушел... Новосельцев, сняв с головы папаху, вытер платком вспотевший лоб. 

— Ну и напасть на мою голову. Впервые вижу такого. Тоже мне полундра — табельщик разнесчастный. А строит из себя лихого клёшника-братишку. Позорит моряков, позорит комиссаров.

— Но вы ж ему дали перцу! — с нескрываемым удовольствием сказал Ратов, хорошо знавший Новосельцева еще по белопольскому фронту. — Посмотрел бы он, как вели себя наши комиссары в Мозырских болотах...

— Не говори, Петр Филиппович! — ответил Новосельцев.

— А вы расскажите, Корнелий Афанасьевич, — попросил Ратов, — пусть молодежь послушает.

— Что ж, — Новосельцев немного успокоился после беседы с Долгоуховым. — Знаете, товарищи, когда просят Горького что-нибудь рассказать, он отвечает: «Я вам лучше напишу», а когда просят Новосельцева написать, он говорит: «Давайте я вам лучше расскажу». Вот я вам выложу, как я сделался комиссаром.

— Послушаем, — закуривая, сказал председатель Дашевского Совета.

— Так вот, — начал Корделий Афанасьевич, — возвращался я с Восточного фронта заросший, немытый, грязный. Одним словом — позиционный солдат. Было это летом восемнадцатого года. Прихожу к начальнику политотдела в Симбирске. А он меня посылает комиссаром в инженерный батальон. Думаю, куда мне! Но он нажимал вовсю. Тогда я попросил инструкцию, а он говорит: «Ишь чего захотел! Программа партии есть? Пойди и по ней работай. А мы по твоему опыту составим инструкцию». Явился я в батальон. Машинистка — барыня! Переписчики и те в десять раз чище меня. Я стушевался. Комбат фон Таубе сразу же мне сказал: «Хорошо, что пришли. Бумаги без печати недействительны, а печать без комиссара не закажешь». Спрашиваю его: «Коммунисты в батальоне есть?» А он: «Прикажете навести мост через Волгу — пожалуйста. Или протрассировать линию окопов — с охотой. Но  коммунистов в практике своей работы не встречал». Начали знакомиться. Он сказал: «Да, я фон-барон, но в октябре 1905 года в Москве нес на плечах гроб Баумана. Выгнали за это из института. Я не коммунист, но считаю, что и беспартийный может честно служить Советской власти». Рассказал и я о себе. А что там — токарь с Путиловского. «Ну, с такой биографией, — Таубе вскочил с места, — теперь выходят в наркомы». Поехали в казармы. На фронте еще гуляла вольница, а там всё по струнке. Чуть что не так, Таубе сыплет наряды, выговора. Я ему: «Это напоминает старину». А он: «Товарищ комиссар, знайте, будь то армия царская или пролетарская, а без дисциплины не может быть войска».