Борис Тененбаум - Великий Наполеон Страница 34

Многое случилось в ту весну во Франции – Кадудаль был все-таки захвачен и после недолгого расследования казнен, генерал Пишегрю, согласно официальной версии, в тюрьме покончил с собой [6], генерал Моро был судим, признан виновным, и Первый Консул заменил ему тюремное заключение изгнанием – но все-таки ничто не поразило так современников, как казнь герцога Энгиенского. Как говорилось тогда: «C'est pire qu'un crime, c'est une faute».

«Это хуже чем преступление. Это ошибка».

VIII

Фраза эта приписывалась то Фуше, то Талейрану – эти два человека имели такую репутацию, что запредельный цинизм высказывания в их устах никого бы не удивил. Различные источники в этом смысле расходятся – скажем, сам Фуше определенно претендовал на авторство. Скорее всего, настоящим автором был Буле де ля Мерт, видный юрист, председатель Законодательной Комиссии, разработавшей знаменитый Кодекс Наполеона.

В сущности, кто сказал это первым, не так уж и важно – важно то, что сказанное было верным. Если при новом режиме и был случай откровенного политического судебного убийства, то ничего хуже казни герцога Энгиенского действительно не случалось – демонстративный акт, совершенно в духе Террора, о котором всем хотелось забыть. К тому же герцог был неповинен в заговоре, захвачен совершенно незаконно, на нейтральной территории Бадена, и наконец, он был молод и хорош собой – просто идеальный кандидат на роль мученика.

История эта настолько поразила всю Европу, что сочинялись всякие «…личные причины…», по которым Первый Консул мог ненавидеть герцога. Было даже изобретено, что они оказались соперниками по любовной связи с актрисой, мадемуазель Жорж. Якобы Первый Консул, навещая свою подругу за кулисами, впал в эпилептический припадок и оказался в полной власти герцога Энгиенского – который, по-видимому, прятался где-то там под диваном?

Герцог не воспользовался своим преимуществом – и вот этого-то мстительный корсиканец простить ему не мог…

Нечего и говорить, что весь этот вздор не заслуживал бы никакого внимания, если бы не тот факт, что «…хорошее общество…» по всей Европе было и в самом деле шокировано. Слезы мадам Жозефины, о которых рассказал нам Констан, в этом смысле очень объективный показатель – если уж ее немудреной головке казнь показалась чем-то ужасным, то что говорить о людях поумнее и посерьезнее ее?

Первый Консул все это, конечно, сознавал. Во всяком случае, он был в эти дни мрачен и раздражен. В Париже тем временем прошел слух, что герцога Энгиенского и собирались пригласить на престол в случае успеха заговора Кадудаля и Пишегрю. Этим немедленно воспользовались – идея партии «вертикали» вовсе не новейшее российское изобретение, а довольно традиционный механизм консолидации не устоявшихся еще режимов. Появились «…послания...», подписанные видными администраторами и чиновниками, с требованием положить конец проискам англичан и поставить наконец государственную систему на твердую основу. Сенат (как утверждают, после небольшого подталкивания со стороны министра полиции Фуше) обратился к Первому Консулу с просьбой: «…сохранить сынам содеянное им для отцов…». Формула была несколько темновата, и Трибунат высказался пояснее, в том смысле, что надо бы учредить наследственное правление, с тем чтобы сохранить выгоды и свободы, завоеванные Революцией. Против рекомендации голосовали только те немногие члены Трибуната, которые оставались приверженцами Республики, например, Лазар Карно, ушедший со всех своих прочих постов, но пожелавший все-таки сохранить место в Трибунате.

В мае 1804-го Сенат принял сенатус-консульт, менявший Конституцию, которая теперь именовалась Конституцией 12-го года Республики, и этом актом вверил Республику в наследственное правление императору. Подробности – вроде всенародного одобрения этого акта плебисцитом или торжественной церемонии коронования – еще должны были последовать, но главное дело было сделано. Республика формально сохранялась, но немедленно после этого акта Сената Наполеон Бонапарт стал именовать себя «…Наполеоном Первым, императором французов…».

Теперь его следовало именовать «…Ваше Величество…».

IX

В 1804 году Наполеону Бонапарту исполнилось 35 лет. Его императорский титул в известной мере был чистой формальностью – полную власть в стране он получил в 1799-м, когда ему было 30. Он получил в 24 года звание бригадного генерала – нечто среднее между теперешними рангами полковника и генерал-майора по штатам российской военной иерархии. Новый чин был присвоен ему 14 января 1794 года. В 26 лет, уже в чине дивизионного генерала, он получил должность главнокомандующего Итальянской армии – назначение состоялось 23 февраля 1796 года.

Такая головокружительная, стремительная карьера тем не менее была не столь уж уникальной. Шарль Пишегрю, бывший преподаватель в Бриеннской Военной Школе, где в числе его учеников был Наполеоне ди Буонапарте, в два года прошел путь от командира батальона до главнокомандующего Рейнской армии. Ему было тогда 32 года – а потом он завоевал для Республики Голландию, захватив, в частности, замерзший во льду голландский флот кавалерийской атакой. Моро, командир батальона в составе армии Пишегрю, через 3 года стал генералом, а еще через два, в 1796-м, – главнокомандующим. Ему было тогда 33 года. Бартоломью Жубер, ставший генералом в 1796-м и главнокомандующим Итальянской армии в 1799-м, был убит в сражении с Суворовым при Нови. Ему было тогда 30 лет.

Список этот можно множить и множить – и Клебер, погибший в Египте, и Дезе, убитый при Маренго, и примкнувшие к Бонапарту генералы Массена, Ожеро, Леклерк, и не пожелавший примкнуть к нему генерал Бернадотт – все они были молоды, все они сделали карьеру в считаные годы, все они, хоть и в разной степени, обладали выдающимися способностями военных лидеров. Наполеон Бонапарт, конечно, по удаче и дарованиям был первым из всех них, но первым среди равных. Как-то невольно хочется среди всех этих «высоких деревьев» поискать и «лес», в котором они так стремительно выросли. По-видимому, таким «лесом» являлась Революция.

Началом Революции послужило взятие Бастилии 14 июля 1789 года. Что интересно – к этому времени в Англии уже добрую сотню лет действовал порядок, согласно которому «…всякий человек, который мог жить как джентльмен, джентльменом и являлся…». То есть классовые различия сохранялись, но по сравнению с Францией имелось важное различие – способный человек даже скромного социального происхождения имел шансы на крупный рост, в случае успеха его с готовностью принимали в ряды элиты.