Анатолий Гладилин - Улица генералов: Попытка мемуаров Страница 34

И когда меня вызвал на Старую площадь зам. завотделом культуры ЦК партии Альберт Беляев, я шел к нему спокойно, я понимал, что будет торг. Альберт Беляев (будущий главный редактор газеты «Советская культура» в годы перестройки и б-а-а-льшой демократ!) в семидесятых делал себе карьеру в ЦК КПСС. Это был жесткий аппаратчик из породы бульдогов. Скажешь неосторожное слово — он сразу вцепится. Так что его острые зубы я испытал на своей шкуре. И в ответ на какой-то его укус я крикнул: «Что вы мне жить не даете? Ведь я занимаюсь только литературой и историей. Я же не лезу в политику!» Он открыл рот и застыл. Наверно, таких слов в его кабинете, где все клялись в своей любви к Софье Власьевне, еще никто не произносил. В общем, мы заключили мирное соглашение. Я пишу письмо в «Литгазету», а он мне обещает: а) «Прогноз на завтра» в «Советском писателе», б) благожелательное отношение к моему новому роману «Сны Шлиссельбургской крепости» (рукопись недавно сдана в редакцию «Пламенных революционеров»), в) поддержку моего однотомника в Гослите (договор со мной издательство заключило, а с книгой тянуло). То есть три книги стояли на кону!

Повторяю. Я боролся за каждую свою книгу. И это не был вопрос престижа или денег (хотя, конечно, в какой-то момент — да), я воспринимал свою работу как миссию. В те времена любая хорошая правдивая книга становилась событием, и не только в литературном мире.

Забегая вперед, скажу: «Прогноз на завтра» был переведен на немецкий и итальянский. Ну и что? А если бы он был издан в СССР, то получил бы совсем другой отзвук. Из Парижа по конфиденциальным каналам я посылал сигналы литературным друзьям в Москву. Дескать, ребята, если у вас есть возможность издать хоть какую-то свою книгу в Союзе — сидите тихо. Действенность книги в России и на Западе несоизмерима.

Вернемся в 1972 год прошлого тысячелетия. В аналогичном положении оказался Булат Окуджава. Сборник его стихов издал «Посев». Не знаю, что ему обещали, но он тоже согласился писать письмо в «Литгазету». Мы встретились, договорились об общей тональности писем и условились, что нюансы отшлифуем по телефону. Мы перезванивались, обсуждали и корректировали фразы, а трубка резонировала так, как будто все прослушки ГБ подключили к нашим телефонам.

Между прочим, писать такие, казалось бы, простые тексты крайне трудно. Может занести. Меня чуть было не занесло, но Маша, которая перепечатывала письмо в двадцатый раз, живо прореагировала: «Толя, опомнись!» Получилось коротко: мол, книга была написана для советского читателя и поэтому должна быть в первую очередь издана в Советском Союзе. У Булата примерно такой же текст. От политических выпадов в адрес издательства (на которые нас подталкивали) мы воздержались. И Булат сказал: «Я не хочу ехать в „Литгазету“. Отвези наши письма, но если там захотят что-то исправлять или добавлять — сразу забирай письма и возвращайся домой».

Почему-то в «Литгазете» знали о моем приезде. Не успел я появиться, как меня повели к товарищу Маковскому. Я вручил ему два листа и сказал: «Александр Борисович, одно условие: не меняйте ни буквы, ни запятой. Иначе мы снимаем наши письма». Александр Борисович всплеснул руками: «Анатолий Тихонович, да за кого вы нас принимаете? Да вы что, да мы никогда, да мы вообще ни одного слова, мы уважаем авторов, особенно вас и Булата Шалвовича». И действительно, «Литгазета» напечатала оба письма без единой поправки. Но рядом с ними была опубликована большая-большая редакционная статья о том, как провокаторы на Западе используют советских писателей в своих антисоветских целях и прочее, и прочее, и прочее. И так как это было сверстано все вместе, то создавалось впечатление, что мы с Булатом, естественно, были в курсе этой статьи и как бы с ней солидарны. Мы понятия не имели, какая будет разыграна комбинация. То есть, грубо говоря, нас с Булатом сделали.

А что касается обещаний… «Сны Шлиссельбургской крепости» правили по очереди три редактора. Роман вышел в весьма покореженном виде. «Советский писатель» впрямь взялся издавать «Прогноз на завтра». Но сразу потребовал внести такие кардинальные изменения, что я наотрез отказался.

Увы, я привык к тому, что все мои книги, изданные в Союзе, редактура корежила. Я плакал, рыдал, но соглашался на правку, ибо мне удавалось отстоять главное. В случае с «Прогнозом на завтра» было по-другому. Из книги целенаправленно вынимали самое интересное. И это еще одна из причин моего отъезда: я не желал стать невольным убийцей. Ведь на самом деле, за исключением Лесючевского и Карповой, главных в «Советском писателе», мне везло на редакторов. Мои редакторы были милые люди и любили мои книги. Они корежили книги, искренне желая мне добра. Происходило примерно так: «Толя, это цензура не пропустит. Не хочешь вычеркивать? Перепиши. Получилось плохо, опять дразнишь гусей. Давай сделаем так. Не хочешь? Тогда забирай рукопись из редакции, клади ее себе под ж… и сиди на ней всю жизнь, если это доставляет тебе удовольствие. Давай еще раз попробуем. Смотри, теперь приемлемо».

Когда такое происходит единожды — надо терпеть. Но это продолжалось двадцать лет, и с какого-то момента я стал всерьез опасаться, что не выдержу и в приступе ярости со всего размаху раскрою стулом голову редактора (редакторши). А зачем убивать хорошего человека?

«Прогнозом на завтра» персонально занималась главный редактор издательства Валентина Михайловна Карпова (в писательских кругах фигурирующая под кличкой «Большая сука»). И когда я твердо сказал «нет», она, кажется, вздохнула с облегчением: «Вы сами сняли свою повесть. Я так и передам. Но ваша книга стоит в плане. Найдите, чем заменить „Прогноз“. Впрочем, теперь с вами будет заниматься отдел прозы».

А в отделе прозы ко мне относились… читай выше… Я им предложил как замену «Историю одной компании». Они прочли и завопили: «Как можно было десять лет ее не издавать? Такая чистая, прозрачная вещь! А Павлов — дурак». (Павлов к тому времени из ЦК комсомола скатился на скромную должность главного советского физкультурника, и его можно было свободно шпынять.) Очевидно, этот вопль — мол, вместо идеологической диверсии будем издавать чистую вещь — Карпова услышала и выпустила меня из своего поля зрения. Я этим воспользовался и вставил в книгу несколько «непроходимых» рассказов. Последняя везуха.

В Гослитиздате мне заплатили стопроцентный гонорар за однотомник, но книгу издавать отказались.

Я понял, что моя литературная жизнь в Советском Союзе закончена. Рукописи, которые скопились в моем столе, просто нельзя было показывать в редакциях. Двери «Пламенных революционеров» тоже захлопнулись, ибо хитрые писатели (и я в том числе) разобрали интересных зарубежных и исторических персонажей и в списке, утвержденном ЦК, остались лишь партийные функционеры позднего советского периода. Писать о них означало повторять официальную пропаганду, ложь и умолчания.