Мария Васильчикова - Берлинский дневник (1940-1945) Страница 34

Новое итальянское правительство Бадольо объявило войну Германии.

Провозгласив перемирие, Бадольо приказал итальянским вооруженным силам прекратить все военные действия против «сил противника», но давать отпор любым другим враждебным акциям, от кого бы они ни исходили (подразумевая немцев). Хотя союз с Германией никогда не пользовался у итальянцев популярностью, а война тем более, этот неожиданный поворот, предполагавший измену недавним товарищам по оружию, вызвал у многих итальянских военных мучительный нравственный кризис, и некоторые отказались подчиниться этому приказу.

Четверг, 14 октября.

Зашла повидать графа фон дер Шуленбурга.[99] Он последний германский посол в Москве — обаятельный старик, очень доброжелательно относящийся ко всему русскому и весьма откровенный. Я пытаюсь устроить Катю Клейнмихель к нему на службу, так как она сейчас без работы.

Понедельник, 18 октября.

Сегодня у меня было ночное дежурство. Приехала в 7 вечера. Две девушки, которым полагалось дежурить вместе со мной, пошли на какой-то концерт. Я написала несколько писем и решила ненадолго отлучиться, чтобы заглянуть к живущей по соседству Дики Вреде. Швейцар предупредил меня, что будто бы ожидается воздушный налет. Я сказала, что лишь на минутку.

Не успела я дойти до подъезда Дики, как трижды сильно громыхнуло. Я звонила и звонила, но никто не отвечал, тогда я помчалась обратно на работу, и там оказалось, что в непосредственной близости от нас упали три бомбы. Было слышно, как над головой громыхают самолеты, но тревога прозвучала лишь через несколько минут. После отбоя я вернулась к Дики, она к этому времени уже пришла домой, и мы попили кофе. Ночевать на работе было малоприятно; спала под пледом на кровати, твердой, как доска.

Воскресенье, 24 октября.

День рождения Марии Герсдорф. Было трудно найти подарок. Подарила ей духи. У нее было много гостей, в том числе Адам Тротт, который позже пришел вместе с Папa к Лоремари Шенбург. Мы накормили наших гостей хлебом, вином, жареной картошкой и кофе.

Я получила новое срочное задание: перевести заголовки под большим количеством фотографий останков около 4 тыс. польских офицеров, расстрелянных Советами и найденных в Катынском лесу под Смоленском нынешней весной. Такой ужас, просто не укладывается в сознании.

Все это сверхсекретно. Я видела конфиденциальный доклад фон Папена, германского посла в Анкаре.[100] Он поручил одному из своих сотрудников подружиться с польским дипломатическим представителем в Турции, который, в свою очередь, дружен с Джорджем Эрлеем, специальным представителем президента Рузвельта по вопросам Балканских стран. Рузвельт потребовал полную, неискаженную информацию; говорят, будто у себя в Штатах он ее не может получить, потому что его окружение (Моргентау?) перехватывает и изымает все, что неблагоприятно для Советского Союза.

Переводы должны быть готовы через два дня. Я ощущаю что-то странное, когда думаю, что моя проза менее чем через неделю окажется на столе у президента Рузвельта. Какая ответственность! К тому же это тяжелая работа. Но самое главное — ставшие теперь известными жуткие детали обнаружения останков просто потрясают.

За шесть месяцев до этого, 13 апреля 1943 г. немецкое радио сообщило, что в массовой могиле в Катынском лесу, близ Смоленска, на оккупированной Германией территории СССР, обнаружены тела многих тысяч поляков, главным образом офицеров. Все были убиты выстрелом в затылок — традиционная чекистская техника казни. Немцы немедленно обвинили Москву в этом преступлении и назначили комиссию по расследованию, состоявшую из врачей из 12 нейтральных или оккупированных Германией стран. Вторая комиссия, из занятой немцами Польши, включала агентов польского подполья. 17 апреля, без консультаций с британским правительством, польское лондонское правительство в изгнании (давно подозревавшее правду) объявило, что попросило и Международный Красный Крест предпринять расследование. Последний заявил, что не может действовать без согласия Советского правительства, которое, разумеется, в этом отказало. Вместо этого Москва порвала отношения с лондонскими поляками, обвинив их в «сговоре с врагом»; эти отношения в дальнейшем так и не были восстановлены. Обе комиссии пришли к единодушному заключению, что 4400 с чем-то жертв — все офицеры — являлись частью 230 тыс. польских военнослужащих, взятых в плен советскими войсками при их вторжении в Польшу осенью 1939 г. Из них около 148 тыс. — в том числе от 12 до 15 тыс. офицеров — исчезли без следа, причем на все запросы польского правительства в изгнании до обнаружения Катынского захоронения давался, даже самим Сталиным, один и тот же ответ: «все польские пленные освобождены» или «бежали». Только Меркулов, заместитель Берия, однажды, говорят, пробормотал: «Тут мы крупно просчитались…» Все вещественные улики доказывали, что несчастные были расстреляны весной 1940 г., т. е. почти за год до того, как немцы заняли эти места. В довершение всего, все они были из одного и того же советского лагеря для пленных польских офицеров — бывшего православного монастыря Оптина Пустынь под Козельском, откуда вся переписка с родственниками неожиданно прекратилась в апреле 1940 г.

Вновь заняв эту территорию, Москва назначила свою собственную комиссию по расследованию, так называемую «Комиссию Бурденко» (знаменитый академик ее возглавлял), которая свалила вину на немцев, и Катынь была включена в первоначальное обвинительное заключение, предъявленное союзниками главным нацистским военным преступникам на Нюрнбергском процессе. Однако окончательный приговор обошел этот пункт молчанием, не оставив тем самым сомнений относительно того, кто действительные убийцы.

Обнаружение катынского могильника, разумеется, поставило западных союзников в весьма затруднительное положение. СССР нес на себе основное бремя военных действий в Европе, и было необходимо продолжать с ним сотрудничать. Кроме того, многочисленные влиятельные слои, сочувствующие «доблестным советским союзникам», не допускали, что Москва способна на такое злодеяние. И таким образом круговая порука молчания, в которой участвовали решительно все лидеры союзников, заглушила всякое упоминание этой темы до конца войны.

По восточноевропейским источникам, после XX съезда КПСС в 1956 г., Никита Хрущев будто бы пытался убедить своего польского коллегу Владислава Гомулку обнародовать истину, но тот побоялся, что это надолго испортит отношения между двумя странами. С середины 1980-х годов, не только в самой Польше, но даже в наиболее смелых советских органах печати стали открыто говорить об ответственности СССР за это злодеяние, но Горбачев всячески увиливал от такого признания — покуда оно у него не было буквально вырвано польским президентом генералом Ярузельским при его посещении Москвы 13 апреля 1990 г. Но даже тогда вину валили на «сталинизм» и «НКВД», но не на КПСС и ее руководство в целом.