Михаил Дёмин - Блатной (Автобиографический роман) Страница 34

Кривя в ухмылочке мокрые свои губы, Гундосый спросил:

— Ты что, Чума, тут делаешь?

— Сам видишь, — сказал я, — выпиваем…

— Ну так пойдем со мной, — заявил он, — выпьем еще и, кстати, потолкуем. Как-никак, давние знакомые.

Я медленно встал и побрел за ним, увязая в раскаленном песке. Тон его озадачил меня. В нем не чувствовалось прежнего высокомерия; слова звучали мягко, почти дружелюбно.

„Что- то тут не так, — лихорадочно соображал я, — что-то за всем этим кроется… Непонятно только — что?“

Когда мы отошли, он сказал, искоса оглядывая меня:

— К шпане, значит, прибился? Блатную жизнь полюбил? За-а-абавно!

— Так уж вышло, — я пожал плечами, — Такая выпала карта… И переигрывать поздно.

— И… не страшно? — поинтересовался он.

— А чего бояться-то? — беспечно ответил я.

— Ну, как же! Наша жизнь — не мед. Нет, не мед. Всякое бывает.

— Ерунда, — отмахнулся я. — Ты же знаешь, я не из пугливых. Помнишь ту ночь — на Красной Пресне?

Мгновенная судорога передернула его лицо. Верхняя рассеченная губа дрогнула и приподнялась, придавая ему сходство с каким-то мелким зверьком.

— Слушай, — сказал он, — к чему ворошить старое? Он подался ко мне, придвинулся вплотную:

— Ты вот что… Хочешь со мной дружить? Хочешь, чтоб я тебе помог?

— Что-о-о? — я даже попятился, удивленный. — Дружить?

Я ожидал всего что угодно, но только не этого! И колеблясь, томясь, опасаясь подвоха, спросил Гундосого:

— Это… серьезно?

— Конечно, — ответил он, — тут, милок, не до шуток. Если желаешь — помогу! Замолвлю за тебя слово. Блатные пока ничего про тебя не знают. Но могут ведь и узнать! А тогда — сам понимаешь…

И, выдержав паузу, померцав глазами:

— Так как? — повторил он. — Хочешь?

— Ну, ясно, — сказал я, — еще бы! Только ты объясни: чего ты сам-то хочешь?

— Дело простое, — с натугой выговорил он. — Про тот случай — на Пресне — забудь! Не поминай ни единым словом нигде, ни с кем. Понял?

— Понял, — сказал я, не в силах скрыть торжествующей улыбки.

Вот, значит, как все обернулось! Любопытные сюрпризы иногда устраивает судьба. Гундосый утаил от ребят давнюю ту историю с надзирателем и оказался теперь в моих руках.

Наши шансы, таким образом, уравнялись. И неизвестно еще, кто кого должен отныне бояться по-настоящему!

Что- то в моем лице не понравилось ему, вероятно, улыбка. Очень уж она была откровенной! И он сказал, угрожающе понизив голос:

— Имей в виду, Чума! Начнешь трепаться — будет плохо. Наживешь беду.

— И ты тоже, — ответил я мгновенно и добавил с острым, мстительным удовольствием: — Имей в виду, Гундосый! Блатные ничего пока не знают. Но могут ведь и узнать! А тогда — сам понимаешь…

— Н-ну, что ж, — он насупился, сильно потянул воздух сквозь сцепленные зубы. — В конце концов, погорим оба… Какой с этого прок? Что ты здесь выгадаешь?

— Да в общем-то ничего, — признался я.

— Тогда порешим по-доброму?

— Ладно, — сказал я, — порешим…

— Ну вот и порядок!

Гундосый выплюнул изжеванный окурок, утер рот ладонью, затем сказал, пришептывая и мигая:

— Теперь и в самом деле пора выпить! Только не здесь. Жара, пылища… Вот что, — он хлопнул меня по плечу, — пошли на „малину“! Кстати, познакомлю тебя кое с кем… На всякий случай, давай договоримся заранее: ты из воровской семьи, вырос в притоне. Мать — шлюха, отец — босяк, из старорежимных, из тех, кого раньше называли „серыми“. Согласен?

— Господи, — сказал я, — ты прямо как в воду смотрел; почти все совпадает! Отец когда-то и в самом деле босяковал здесь, был самым настоящим „серым“.

— Тем лучше, — подмигнул Гундосый. — Сын босяка — это красиво! Это звучит!

Воровская малина помещалась на одной из глухих окраинных улиц — в подвале углового двухэтажного здания.

В полутемном этом подвале было прохладно и душно. Синими полосами стлался над головами густой табачный дым. Прерывисто тенькала гитара, и женский голос пел с хрипотцой:

Ты не стой на льду — лед провалится,Не люби вора — вор завалится.Вор завалится, будет чалиться.Передачу носить не понравится.

Хихикая и потирая ладони, Гундосый сказал:

— Гужуются урки!

И потащил меня к столу. Там сидело двое: грузный немолодой уже мужчина с усами в пестрой ковбойке и другой — долговязый, сутулый, с длинным лицом, с уныло поджатыми губами.

— Привет, Казак, — сказал Гундосый. — Когда приехал?

— Утром, — отозвался человек в ковбойке, — с тбилисским, десятичасовым.

— Сделали дело?

— Да не совсем, — поморщился он и тут же спросил, коротко кивнув в мою сторону: — Кто?

— Залетный, — поспешил объяснить Гундосый. — Я его знаю — всю его породу… Честная семья, истинно воровская!

Склонившись к Казаку, он что-то сказал негромко. Слов я не уловил; гитарист в этот момент взял новый аккорд, тронул басы. Под низкими сводами подвала поплыла протяжная мелодия „цыганочки“. И тот же сипловатый голос завел, затянул:

Миленький, не надо, родненький, не надо.Ой, как неудобно — в первый раз!Прямо на диване, с грязными ногами,Маменька узнает — трепки даст.

Плавное течение мелодии внезапно пресеклось, сменилось упругими плясовыми ритмами. Рокот гитары стал суше и звончей. И мгновенно в песню включился новый голос — мужской:

Я не буду, я не стану,Я не вырос, не достану…

Гитара смолкла на миг. Еле слышно дрогнула одинокая струна. И в звенящей этой тишине призывно и отчетливо отозвалась женщина:

Врешь, ты будешь!Врешь, ты станешь!Я нагнусь, а ты достанешь.

— Делай, Марго, — закричали из угла, — давай, Королева! Огня больше, огня… Топни ножкой!

Стремительно зазвучали струны, грянула и рассыпалась дробь каблуков. Там в углу началась беспорядочная пляска… Малина гуляла! Она полна была адского веселья, угара и грохота.

Разворошив седоватые свои усы, Казак вложил в рот два пальца, пригнулся, багровея. И тотчас комната огласилась режущим, разбойничьим свистом.

Сутуловатый и тощий его собеседник (он был весьма метко прозван Соломой) сказал с укоризной:

— Что с тобой, друг мой? — и отодвинулся, потирая ухо. — Ты не на Большой Грузинской дороге. Ты — в обществе. Уймись!

Казак вытер пальцы о рубашку, сказал, покряхтывая:

— Вот ведь что делает, чертова баба! Разве удержишься?