Это история счастливого брака - Энн Пэтчетт Страница 34

Я не могла позвонить Роуз и сказать, что задержусь в больнице, но и уйти не могла. Я уже выяснила, что вытащить иглу капельницы гораздо проще, чем поставить обратно. Каждые пять минут бабушка опускала ноги на пол: «Пошли отсюда».

Я снова укладывала ее в постель: «Тебе пока не стоит ходить».

– А где мы?

* * *

Правильно ли это – рассказывать историю о бабушке и собаке, где персонажи оказываются взаимозаменяемы? Я яростно ухаживаю за обеими. Они любят меня, и поскольку любовь – это все, что они могут дать, она кажется особенно чистой. Я тоже их люблю, но мое чувство проявляется в кормлении, медицинской опеке, поездках на машине, причесывании. По вторникам я отвожу бабушку к себе домой и готовлю ей ланч, и каждый раз она утверждает, что слишком сыта, чтобы доесть свой сэндвич и отдает половину Роуз, которой в другое время не достаются бутерброды, особенно с обеденного стола. Я отворачиваюсь, когда моя бабушка шепчет моей собаке: «Не беспокойся. Она нас не видит». Бабушке жизненно важно хоть кого-нибудь баловать. Моя собака – единственное оставшееся млекопитающее, безусловно заинтересованное в ее компании. Я мою бабушкины волосы в кухонной раковине после того, как вымою посуду, а Роуз сидит у нее на коленях, пока я сушу их и завязываю в узел. Иногда, покончив с бабушкиными волосами, в той же раковине я мою Роуз и вытираю ее тем же влажным полотенцем. Потом они вместе ложатся на диван и засыпают, утомленные прихорашиванием.

* * *

А тогда, в больнице я накрыла бабушку белым одеялом.

– Твоя собачка могла бы быть и поприветливее, – сказала она с нескрываемой болью в голосе.

– Чего?

– Она даже поздороваться не зашла.

– Роуз здесь нет, – сказала я. – Мы в больнице.

Бабушка медленно перевела взгляд с окна на дверь, затем обратно. «А», – сказала она, радуясь, что ошиблась. И сжала одеяло в руках.

* * *

Три дня спустя ее выписали – нога в норме, хоть и продолжает болеть. Я говорю бабушке, что она была в больнице, но она мне не верит.

Зато Роуз помнит о приеме лекарств. После ужина сидит у кухонного островка, где хранится бутылка, и виляет хвостом. На самом деле она думает только о сливочном сыре, потому что знает: об остальном позабочусь я.

2003

Стена

Май 1992-го, вскоре после окончания массовых беспорядков из-за Родни Кинга[11] Тед Коппел ведет телевизионный репортаж из развалин Южного Лос-Анджелеса. В двадцати милях оттуда, в Глендейле, мы с отцом сидим в его берлоге, смотрим телевизор, пьем джин с тоником. Коппел говорит, отец объясняет. Он знает их – не репортеров, а тех, о ком идет речь. Некоторых лучше, некоторых хуже. Большинство из молодняка ему не знакомы, но он знает их тип, знает, что у них в голове. Мой отец проработал в департаменте полиции Лос-Анджелеса тридцать два года, на пенсию вышел в 1990-м в звании капитана третьего класса – за год до того, как несколько полицейских избили Родни Кинга, до того как была обнародована видеозапись[12], до того как по результатам длительного судебного дела полицейских оправдали и заполыхали целые районы Лос-Анджелеса.

Когда на экране появляется шеф полиции Дэрил Гейтс, мой отец кивает в сторону телевизора. «Этот никогда никого не слушал и ничьим советам не следовал. Он сделал много хорошего для города, ошибался, конечно, тоже немало, но все это теперь не важно. Теперь его будут помнить только за одно».

Я смотрю на отца, который смотрит телевизор, и думаю, что речь не только о Гейтсе. Моего отца тоже будут помнить именно за это, хотя все случилось уже после его ухода; хотя он был хорошим полицейским, вполне возможно отличным, выдающимся полицейским, поступившим на службу в славные дни шефа Паркера и сериала «Облава». Он был человеком, отдавшим полицейскому департаменту тридцать два года; в свое время это значило, что он мужественно и преданно служил своему городу, а теперь – что он расистская мразь.

* * *

Когда я росла, на свете не было места лучше, чем Полицейская академия: каменные лестницы, красная черепичная крыша, длинный голубой бассейн, протянувшийся в тени эвкалиптов. Здание будто бы врезано в склон холма над Елисейским парком. Мне нравилось представлять, как мой отец, задолго до моего рождения, молодой и красивый, взбегал по этим бесконечным ступенькам в аудиторию. Каждый раз, когда я бывала в городе, мы ходили в академию обедать. Именно туда мне хотелось прежде всего. Мне нравились фотографии Джека Уэбба, выставленные в витрине напротив кассы в кафе, нравились курсанты в темно-синих свитерах, поедающие салаты за стойками (салаты, говорил мне отец, потому что все остальное не усваивается организмом, когда приходится бежать двенадцать миль в полуденную жару). Мы ели бутерброды с тунцом, картошку фри и пили пиво. Как правило, мне нравились копы, подходившие к нашему столику во время обеда, чтобы засвидетельствовать отцу свое почтение. Большинство из них называли его «капитан Пэтчетт». Некоторые говорили «кэп», а исключительное меньшинство, те, что были ему ровней, называли по имени. Когда они отходили, отец рассказывал мне его или ее историю – как вон тот только что сдал экзамен на лейтенанта, какую вот этот провел прекрасную работу с несовершеннолетними. Он рассказывал мне о делах, над которыми они работали, о рисках, на которые шли, о преступлениях, что они раскрыли. Мужчины и женщины, подходившие к нашему столику, были веселыми и умными, иногда лихими. Уверена, что эти обеденные реверансы не давали полного представления о жизни полицейского участка. Возможно, плохие копы не подходили к нашему столу, или же отец предпочитал не рассказывать мне об их неудачах и недостатках. Так или иначе, мое представление было составлено с весьма привилегированного наблюдательного поста и основано на том, что я видела; я выросла, полагая, что все полицейские трудолюбивы и храбры, как мой отец.

Тот выпуск «Ночного эфира» побил все рейтинги. Вряд ли я была единственной, кто тогда думал о Лос-Анджелесе и его полиции. Они заняли особое место в коллективном воображении страны. Есть что-то успокаивающее в том, чтобы знать, кого ненавидеть, а кого любить, и тем летом объектом