Алек Эпштейн - Художник Оскар Рабин. Запечатленная судьба Страница 34

Будучи в 1978 году лишенным советского гражданства, Оскар Рабин не подозревал, что когда-нибудь снова сможет оказаться на родине. Спустя двенадцать лет, в 1990 году, гражданство было ему возвращено245, хотя лично он не был информирован об этом. «В одной из российских газет появилась статья, в которой сообщалось о несправедливости в адрес некоторых деятелей культуры; там мелким петитом в числе прочих значилось и мое имя. Говорилось, что указы, лишавшие этих людей гражданства, отменяются; нам прислали эту газету в Париж – если бы я ее не видел, я бы и не знал об этом. Официально никто тогда ничего не объявил, и никаких действий за этим не последовало», – рассказывал художник246. В Россию же Оскар Рабин и Валентина Кропивницкая впервые после долгого перерыва прилетели лишь в 1993 году, в связи с проведением выставки их работ в Русском музее. Пробыв всего два дня в Петербурге, они поехали в Москву, где провели две недели. «Валя месяца два-три не могла прийти в себя. Мы пятнадцать лет жили во Франции и привыкли к мысли, что не увидим наших родных, пока советская власть. И тут все перевернулось. Жена месяца два-три не понимала – на каком свете живем? Вроде любит Париж, а вроде уже и не любит. Но потом все встало на свои места, жизнь берет свое», – вспоминал О.Я. Рабин247.

«Дом у человека по-настоящему – один. Настоящий, подлинный дом. Мне хорошо в Париже, работается хорошо, и жить хорошо, спокойно. То, о чем я всю жизнь мечтал, когда я жил в России пятьдесят лет, о том, чтобы у меня были такие условия, как это у меня случилось здесь. Я спокойно работаю, рисую, как я хочу, никто мне ничего не указывает. Кроме того, имею возможность показать свои работы и жить на средства от моих работ. Собственно, то, о чем я мечтал всю жизнь там, в Советском Союзе, но там это мне, как правило, не удавалось», – признавался Оскар Рабин Галине Аккерман248. В Париже художнику удается придерживаться такого образа жизни прежде всего благодаря вниманию к его работам со стороны покупателей и ценителей искусства, заработавших состояние в постсоветской Москве. Живопись О.Я. Рабина высоко оценивается ведущими искусствоведами: он избран почетным членом Российской академии художеств и признан классиком российского искусства.

Оскар Рабин и Валентина Кропивницкая в Москве, 2008 г. Фото из архива Оскара Рабина

Александр Авдеев, будучи российским послом во Франции (позднее он стал министром культуры), привез Оскару Рабину и Валентине Кропивницкой новые российские паспорта. Вручая их, он удивлялся: «Ведь гражданство вам вернули в 1990 году, как же у вас нет паспортов?!» «Как-как, ну вот нет, – рассказывал мне Оскар Рабин. – Указ о возвращении гражданства опубликовали, а паспорта никто не прислал – а мы и не просили. Как-то была у меня в гостях француженка, зовут ее Шарлотт Валигора [автор статьи о творчестве О.Я. Рабина в альбоме «Три жизни», изданном под эгидой Русского музея в 2008 году], и слова за слово, обсуждая мой “Паспорт”, единственную мою работу, когда-то экспонировавшуюся в Центре Помпиду, я сказал ей, что вообще советский паспорт у меня есть только на картине. Она очень удивилась и начала действовать, написав почему-то письмо президенту Франции Жаку Шираку. Там, получив такое письмо, видимо, удивились еще больше, а оттуда, уж не знаю как, оно поступило в посольство России во Франции»249. «И вот как-то посол Авдеев приезжает ко мне вроде бы картинки посмотреть. А начинает с другого: “Официальная часть – сперва… В общем, мы предлагаем вам или российский паспорт, или постоянную визу”. Я выбрал паспорт. С меня попросили только три фотографии. Анкету даже сам консул за меня заполнил»250. «Это было важно для самосознания – я больше не иностранец», – объяснял Оскар Рабин мотивы принятого им решения251. За двадцать постсоветских лет Рабин и Кропивницкая побывали в России пять раз, но в каждый приезд задерживались здесь не более двух недель подряд. Как бы ни было сложно воспринимать Францию в качестве «своей» страны, новая постсоветская Москва стала для них не менее чужой и далекой… Душой Оскар Яковлевич остался там, куда съездить уже нельзя: нет ни Лианозово, ни Софронцева, ни дорогих людей, с которыми в памяти сердца навсегда сопряжены эти места: сына Саши, Евгения Рухина, Надежды Эльской…

Уход из жизни Валентины Евгеньевны положил конец поездкам Оскара Рабина в Москву; в одиночестве он не желает там бывать, отговариваясь от редко получаемых приглашений то возрастом, то погодой, то иными сиюминутными причинами. Лондонскую галерею Saatchi, где проходила ретроспективная выставка художников-нонконформистов, организованная Игорем Цукановым, Оскар Рабин посетил в ноябре 2012 года. Поскольку ему не с кем в памяти делить Лондон, то туда можно съездить и одному; в Лондон, но не в Москву, их с Валей навсегда общую.

Вероятно, трагический уход из жизни сына Саши в Париже, а спустя четырнадцать лет – Валентины Кропивницкой, окончательно превратили Оскара Рабина в парижанина. В Москве ему нечего и некого искать, а его искусство – неотъемлемая часть как российского художественного канона, так и движения сопротивления. Место О.Я. Рабина в истории культуры и общественной мысли непоколебимо, и теперь это навсегда.

ЭПИЛОГ

Оскару Рабину выпала крайне непростая, но долгая жизнь, вместившая многое. На несколько десятилетий пережив то время, к которому его относят искусствоведы в многочисленных книгах, художник сохранил его в себе, будучи верным эстетическому кредо, сформулированному еще на рубеже 1950—1960-х годов. О.Я. Рабину, как и О.Н. Целкову, еще одному «русскому парижанину», иногда приходится слышать критические замечания в свой адрес в связи с тем, что его живопись не идет в ногу со временем. «Рисовать я буду всегда и как всегда, не задумываясь об “актуальности” своего творчества, – отвечает на это Оскар Рабин. – Ничего не делать я не способен, измениться в угоду времени – не могу. Я не обижаюсь, когда мне говорят, что я всю жизнь пишу одну картину. Это именно так. Я пишу свой портрет на фоне страны. Эта картина – единственное, что я могу сделать в жизни прилично. Пытался менять эстетику – плохо получается»252. «У меня тональность такая, а почему – не знаю, – отвечал он в интервью на те же упреки искусствоведу Фаине Балаховской. – Бесполезно спрашивать драматического актера, почему он играет в драмах, а не комедиях. У него такие роли, у других – другие»253. «Кому что дано: кто тенором поет, кто басом. Меня еще в России спрашивали: “Почему у вас картины такие грустные?” – вспоминал Оскар Рабин в беседе с искусствоведом и арт-куратором Андреем Ерофеевым. – А я отвечал: “А тому, у кого картины веселые, вы задаете вопрос, почему у вас картины не грустные? Вы же не требуете от оперетты, чтобы она была трагедийной. Такой у меня диапазон”»254. «У меня были приятели, которые писали лирическую абстракцию в этой же обстановке абсолютного политического террора, преследований. Просто у них другой душевный строй, художественный мир», – говорил Оскар Рабин, отвечая на эту претензию в очередной раз255. В беседе с А.В. Ерофеевым он добавил: «Я приведу пример замечательного русского художника Левитана. Левитан мог писать Россию так, как никто до сих пор не может. Но у него преобладал такой лирический, грустный оттенок, и радостную, сверкающую природу Крыма он совершенно не мог написать»256. Рабин тоже не изображает радостную и сверкающую природу, но в русском искусстве не было и нет художника, чьи работы вызывали бы столь щемящее чувство ностальгии по утраченному, о котором нет поводов сожалеть. Во французском искусстве первой половины ХХ века были художники такие, как Альбер Марке (1875—1947) и Морис Утрилло (1883—1955), создавшие галерею для работ, запечатлевших грустный лиризм обыденной городской архитектуры и запущенных парижских кварталов; в русском искусстве Оскар Рабин стал едва ли не первопроходцем: Москву рисовали все и всегда, но ничего подобного до него не создавалось и не создается до сих пор. «Я бы сказал, что по отношению к современности он – в значительной мере другой, – констатировал Михаил Герман. – Особая привлекательность его искусства именно в том, что, не чуждаясь современности и присматриваясь к ней весьма внимательно, он хранит верность самому себе. Он остается островком сравнительного покоя, живописной медитации в искристом и пенистом море художественной моды. Иное дело, чего стоит этот покой. И какая взрывная сила в этих сумрачных полотнах. В этом если и не загадка, то смысл и сложность искусства Рабина»257.