Ирина Муравьева - Ханс Кристиан Андерсен Страница 34

Для Эдварда и Ингеборг Андерсен сделался куда более приемлемым, когда он перестал говорить о школьных делах и обнаружил блестящие способности к обмену остроумными репликами. Даже такая признанная мастерица этого дела, как Ингеборг, признавала его достойным собеседником. Эдвард благосклонно отмечал, что костюм и манеры Андерсена тоже заметно изменились к лучшему. Но серьезными знаниями и способностями бедняга отнюдь не блещет: в каких-нибудь пяти-шести страницах латинского сочинения он ухитряется сделать три-четыре ошибки! Эдварду это представлялось непростительным изъяном. Он снисходительно предложил Андерсену свою помощь в занятиях латынью, но в душе не очень-то верил в возможность успеха.

— У Андерсена превосходная память, но нет настоящей основательности, — говорил он отцу. — Правда, он много читает, но что в этом толку? Он, как пчела, высасывает только мед из книг, вместо того чтоб систематически, детально исследовать какой-нибудь вопрос.

Старый Коллин озабоченно покачивал головой: он тоже очень ценил в людях методичность и основательность, а кроме того, его беспокоила практическая сторона вопроса — успеет ли Андерсен подготовиться в университет до того, как кончится королевская стипендия? Конечно, тревожило это и самого Андерсена, но он утешал себя мыслью, что впереди целых полтора года. Пока еще можно позволить себе тратить часть времени на визиты, на театр, на знакомство с последними новостями литературной жизни Копенгагена.

А здесь за время его отсутствия и сразу же после его приезда произошло немало интересного.

В 1825 году в Копенгаген вернулся Иохан Людвиг Гейберг, девять лет назад обративший на себя внимание литературного мира своими остроумными нападками на Ингемана и Грунтвига. Спор Баггесена и Эленшлегера был теперь позади, но Гейберг считал, что его можно возобновить на новой основе. Смешно, конечно, сейчас призывать к соблюдению правил классицизма, как это делал Баггесен! Зато его сатирические выпады против теории «наивного гения» и защита прав рассудка были Гейбергу очень по душе. Но обосновать их он хотел при помощи тогдашней новинки — философии Гегеля, отрицательно относившегося к немецким романтикам. Кроме того, Гейберг надеялся произвести переворот в датском театре. К этому времени подросло новое поколение зрителей, которому величественное здание трагедии, населенное героями древности, стало казаться несколько обветшалым. А немецкие «раздирательные» мелодрамы давно приелись всем! И Гейберг собирался ввести на датскую сцену новый жанр — водевиль.

Комические бытовые сценки из современной жизни, живая разговорная речь вместо стихотворных монологов, всем понятные и знакомые герои — богатые купцы, педанты-учителя, мелочные торговцы, — несомненно, водевиль должен понравиться датской публике!

Однако дирекция театра не разделяла этой уверенности. Главный директор, камергер Хольстейн, боялся, что новый жанр не понравится королю и придворной знати. А старый поэт Раабек вообще слышать не хотел слова «водевиль».

— Эти новомодные штучки унизят достоинство королевского театра! — волновался он. — Грубый комизм водевиля может нравиться только черни!

Но Йонас Коллин решительно поддержал молодого драматурга, и в конце концов водевиль «Царь Соломон и Йорген-шапочник», скроенный по парижским образцам, был принят к постановке. Успех его превзошел все ожидания. С раннего утра публика осаждала театральную кассу, переполненный зал бурно выражал свой восторг, мальчишки на улицах распевали песенки из водевиля, а в королевском дворце он был разыгран придворными с участием самого принца. Имя Гейберга было у всех на устах.

Не теряя времени, он написал еще несколько водевилей. Один из них, посвященный изображению любви копенгагенцев к своему королю, был встречен вежливо, но довольно вяло, а другой — «Первоапрельские проделки» — закрепил славу молодого автора. Героиню водевиля, бойкую школьницу Трину, блестяще сыграла пятнадцатилетняя Ханна Пэтгес. Она завоевала не только симпатии публики, но и сердце самого автора и через несколько лет стала женой Гейберга. Восхищенный талантом юной артистки, Коллин помог ее продвижению, Гейберг специально для нее писал лучшие роли, и ее игра еще увеличивала шумный успех водевилей.

После первых же триумфов Гейберг принялся за теоретическое обоснование своей деятельности. В декабре 1826 года вышла его брошюра «О водевиле как драматическом жанре и о его значении для датской сцены». Опираясь на известное изречение Вольтера: «все жанры хороши, кроме скучного», — Гейберг провозглашал полное равноправие водевиля с трагедией.

«Нельзя возражать против того, чтобы публика, уставшая от политических, религиозных и научных проблем, могла вечером в театре получить легкую передышку», — писал он. Немецкие мелодрамы, наводнявшие до сих пор датскую сцену, должны уступить место французским образцам. Надо соединить отточенную, блестящую форму парижского водевиля с комическими ситуациями и образами, взятыми из жизни копенгагенского общества, — в этом Гейберг видел путь к созданию современной датской комедии.

Брошюра завоевала себе множество сторонников. Гейберг стал кумиром датской интеллигенции, особенно студенческой молодежи. Теперь он мог позволить себе атаку и на «солнце датской литературы» — Эленшлегера.

Целью Гейберга было разрушить «Аладдиновское» представление о поэзии как о потоке вдохновения, выражении наивного, непосредственного чувства. На первое место он выдвигал мастерство поэта, блестящее владение техникой «поэтического ремесла». Вдохновение должно уступить место строгой продуманности и ювелирной шлифовке каждой строчки, каждого слова.

И в газете Гейберга «Летучая почта» появились критические статьи, указывающие на технические, формальные погрешности трагедий Эленшлегера: небрежность рифм, композиционные недочеты, отступления от требований жанра. Кроме того, Гейберг упрекал Эленшлегера и в отсутствии четких философских воззрений. Тут-то и пригодились цитаты из Гегеля, считавшего, что искусство в сравнении с философией — это низшая ступень «самовыражения абсолютного духа».

«Какие-то воздушные абстракции, не за что ухватиться!» — пожимал плечами Эленшлегер, читая эти нападки. Он сокрушался, что «слепая мода» заводит молодежь на опасный путь: от критики всего и вся черствеют сердца, омрачается ясность души.

И стареющий драматург писал стихи о том, как «в Муз прекрасную страну» вторгается бесцеремонный гость — рассудок. «Толпу он одурачил миной знатока» и теперь, «как якобинец, шлет невинных к гильотине». Сравнение было многозначительным. Хотя легкий «вольтерьянский душок» нисколько не мешал Гейбергу быть примерным и благонамеренным подданным Фредерика VI, но старшее поколение невольно вспоминало, что вольтерьянцы в свое время проложили дорогу якобинцам…