Анатолий Житнухин - Геннадий Зюганов Страница 34

Интересные суждения обнаружил Геннадий Зюганов у крупнейшего английского исследователя первой половины прошлого столетия, философа и историка Робина Дж. Коллингвуда. В своем капитальном труде «Идея истории» ученый отмечал, что прогресс осуществляется только в том случае, если на одной фазе его развития сохраняется то, что было завоевано им на предыдущей фазе. При этом сам прогресс возникает только благодаря посредничеству исторического мышления (курсив мой. — А. Ж.), позволяющему обеспечить позитивный характер преобразований. По мнению Коллингвуда, уж если мы задумали масштабные исторические изменения и при этом хотим не просто разрушить что-то, а создать нечто лучшее, мы должны начать с того, чтобы понять и увидеть, «какие проблемы успешно решает наша экономическая и международная система и как решение ею этих проблем связано с другими проблемами, которые ей не удается решить. Такое понимание системы, которую мы собираемся заменить, должно сохраниться в течение всей нашей работы по ее перестройке, сохраниться как знание прошлого, предопределяющее наше строительство будущего. Может быть, этого и нельзя будет сделать; наша ненависть к тому, что мы разрушаем, может помешать нам понять его, или мы можем так сильно любить его, что только в порыве слепой ненависти мы окажемся в состоянии разрушить его. Но если это так, то перед нами будет еще одно простое изменение, но не прогресс, как часто и случалось в прошлом. Наши усилия решить одну группу проблем приведут к тому, что мы упустим из виду решение другой группы. И сегодня мы должны понять, что никакой милостивый закон природы не спасет нас от последствий нашего собственного невежества»[9].

Читая эти слова, Геннадий Андреевич удивлялся, насколько полно соответствовали заключенной в них почти математической логике те мысли и образ действий, которые он находил в свое время у Андропова. И насколько противоречила не только историческим закономерностям, но и простым законам здравого смысла «реформаторская» деятельность «архитекторов» горбачевской перестройки. Создавалось ощущение, что именно им адресовалось предупреждение о том, во что может вылиться невежественное вторжение в исторические процессы. Хотя, конечно же, довольно скоро стало ясно, что подмену исторического мышления вульгарными трактовками отечественной истории идеологи перестройки провели сознательно, а отнюдь не в результате невежества. Неслучайно наиболее рьяные борцы за «демократию» и «плюрализм», не опасаясь упреков в «большевизме», взяли на вооружение «методологический» тезис M. H. Покровского, заявившего в двадцатые годы, что «история есть политика, опрокинутая в прошлое». Заодно реанимировали они и давно отвергнутые советской историографией ортодоксальные концепции этого ревнителя «классовой точки зрения» на историю, насаждающие нигилизм в оценке национальных и государственно-патриотических традиций, разжигающие межэтнические противоречия и русофобию. Тотальное разрушение началось с очернения прошлого.

Не меньше заинтересовали Зюганова и мысли Коллингвуда о серьезной роли эмоциональных факторов в преобразовательной деятельности, о том, что на ее последствиях может негативно сказаться не только ненависть (ее-то мы вдоволь насмотрелись в восьмидесятые и девяностые годы!), но и чрезмерная — без критического осмысления — любовь к прошлому. Надо заметить, что у известного ученого он нашел лишь подтверждение собственным выводам. Один из них заключался в том, что в годы потрясений раскол общества, окончательно утратившего социальную перспективу, определялся не идеями национального развития (их и поныне нет), а отношением к прошлому, которое многие стали воспринимать словно в путаном сне. У одних это случилось под влиянием тотальной пропаганды ненависти к социализму и КПСС, у других — вследствие любви к утраченному. И те и другие, потеряв реальную точку опоры и не предложив обществу объединяющей идеи, оказались не в состоянии предотвратить политическую, экономическую и социальную катастрофу.

Как ни печально это сознавать, слепая любовь к прошлому, идеализирующая советское общество и опыт партийно-государственного строительства, явилась коварной и непредсказуемой силой, неспособной консолидировать левое движение, значительная часть которого оказалась раздробленной. После отмены указа Ельцина о запрете Компартии довольно скоро стало ясно, что обособленность возникших многочисленных партий и объединений на левом фланге вызывалась не столько идейными расхождениями, сколько различием пристрастий — опять-таки обращенных к прошлому! — их членов и лидеров. Ревностно оберегая то, что только им было дорого, считая только себя истинными марксистами и хранителями чистоты идей, других они воспринимали через призму собственных предпочтений и представлений. Вот почему Зюганов все это время находился под перекрестным огнем: с одной стороны — агрессивные нападки ничем не брезгующих антикоммунистических сил и методичное давление государственной машины, с другой — натиск ортодоксальных политических течений левого толка, обвиняющих лидера КПРФ в ревизионизме, оппортунизме, скатывании на социал-демократические позиции и соглашательстве.

Кроме того, круг его явных и скрытых недругов не ограничивался политическими противниками — как водится в нашей жизни, у любой авторитетной и неординарной личности немало и обычных завистников. Впрочем, это явление свойственно не только политике. Хотя именно политика не мыслится без понятия «борьба» и в ней чаще всего проявляются жестокость, беспощадность, цинизм. Например, по собственному признанию Геннадия Андреевича, бывали в его жизни дни, когда он получал «по пятьдесят выстрелов в спину». И хоть не говорит об этом Зюганов вслух, можно предположить, что среди «стрелявших» были и люди, которых он считал своими, на которых полагался.

Непростая роль, уготованная судьбой нашему герою, наложила особенный отпечаток не только на его политическую биографию. Отмеченные обстоятельства не могли не повлиять и на личные качества, на те черты характера, по которым мы судим о человеке независимо от того, какое место ему отведено под солнцем. Напрашивается естественное предположение, что, находясь под постоянным прицелом недоброжелателей, будучи не раз оболганным, пережив немало тяжелых разочарований, человек или надломится, или «забронзовеет», уйдет в себя, а главное — выработает в себе недоверчивость и осторожность, будет стараться соблюдать ту невидимую и непреодолимую дистанцию в общении, которая неизбежно породит отчуждение окружающих. Ничего этого не произошло. Зюганов не только сохранил человечность и прежнюю предрасположенность к людям, но и, как полагают его близкие друзья и знакомые, стал за эти годы еще более открытым и доброжелательным.