Александр Каневский - Смейся, паяц! Страница 35

Я открыл папку, в которой было десятка два договоров с «Укрконцертом», с «Москонцертом», с Ленинградской филармонией. Там стояли довольно приличные суммы, которые явно произвели впечатление на участкового.

– Это всё вам заплатили?

– Точно.

– Ага. Понятно. Так где вы работаете?

– Нигде.

– Выходит, вы всё-таки – тунеядец?

– Но вы же видели, что я зарабатываю! – Разговор пошёл по второму кругу.

– А вы получаете зарплату?

– Не получаю.

– Так как же вы зарабатываете?

– Вот. – Я опять открыл папку с договорами. Он снова стал их рассматривать, мучительно пытаясь разобраться в этой сложной ситуации. Слышался скрип – это тёрлись друг о друга его мозговые полушария.

– Значит, вы нигде не работаете?

– Нет.

– А деньги зарабатываете?

– Зарабатываю.

– А зарплаты не получаете?

– Не получаю.

Диалог продолжался в таком же духе, пока участковый не устал и не ушёл, совершенно обескураженный. Я, конечно, на очередном застолье, под общий хохот пересказал нашу беседу моим друзьям, но понял, что это был сигнал – предупреждение и надо как-то легализоваться: в советском государстве, если ты выпадал из общего стандарта, можно было ждать любых неприятностей. Конечно, членство в Союзе писателей сняло бы клеймо тунеядства, но попасть туда литераторам-евреям было практически невозможно, украинский Союз писателей не давал «засорять» свои ряды и откровенно показывал евреям от ворот поворот. Возникла необходимость в создании какой-то организации, которая могла бы выдавать справки для участковых.

Мы знали, что в Москве существует профессиональный комитет драматургов, созданный с той же целью: легализовать литераторов, не членов творческих союзов. Я поехал в Москву, узнал, как они это организовывали, и, вернувшись в Киев, начал вместе с Робертом Виккерсом и ещё несколькими нашими коллегами, «пробивать» аналогичный комитет в Киеве. То, что такая организация существует в Столице, было очень весомым аргументом для киевских чиновников и, спустя несколько месяцев у нас на руках было решение о создании киевского профессионального комитета драматургов, но с обязательным условием, что руководить им будет какой-нибудь известный украинский писатель, непременно, член партии. Мы долго перебирали приемлемые кандидатуры и решили, что нашим председателем должен быть Юрий Петрович Дольд-Михайлик, в то время очень популярный писатель, автор первого нашумевшего советского детектива «И один в поле воин» и, самое главное, не антисемит. Я встретился с ним, перечислил всех, кто входит в ядро будущего комитета (это были известные ему личности), рассказал о поддержке москвичей, о наших планах. Он был приятно удивлён услышанным («Странная организация, но мне нравится!») и без колебаний согласился возглавить наш комитет. Заместителем выбрали меня. За годы совместной деятельности мы с ним очень подружились, он оказался удивительно добрым, отзывчивым человеком и оставил о себе светлую память. Я расскажу о нём более подробно.

Дольд-Михайлик по интеллекту был выше своих произведений (так бывает, я в этом неоднократно убеждался), интеллигентен, начитан, эрудирован, хорошо знал историю, разбирался в искусстве – на стенах квартиры висело много прекрасных картин, которые он собирал всю жизнь. У него была хорошая жена и два сына. С сыновьями ему очень не повезло. Первый, будучи ребёнком, катался на санках с горки, попал под машину и повредил себе яички – его кастрировали. Когда подрос, понял, что произошло и что его ждёт, и в четырнадцать лет повесился. Старший сын был неприятным, неприветливым, спившимся полубродягой, жил вне дома, не работал, где-то пропадал, появлялся, просил денег и снова исчезал. Дольда потрясло самоубийство младшего сына и старший добавил ему переживаний, поэтому он стал пить, много и беспрерывно. Когда мы познакомились, он был уже очень болен: сердце, почки, лёгкие – одно из них было прооперировано: в нём обнаружили злокачественную опухоль. Но пить он всё равно продолжал. Его жена Галина пыталась с этим бороться: следила за ним, прятала водку и коньяк, не давала покупать ничего алкогольного, даже пива. Но это не помогало: свою «норму» Дольд всё равно принимал. Однажды, когда я пришёл к ним, она придержала меня в прихожей.

– Я вынесла все бутылки, в доме ни капли спиртного, он из квартиры не выходит – и всё равно к вечеру пьян. Саша, я в отчаянье, умоляю, попытайтесь узнать, где он берёт выпивку – ведь он себя гробит!

Когда я вошёл в кабинет, Дольд сидел за пишущей машинкой. Мы поговорили о комитетских делах, потом я перешёл к выполнению задания:

– Юрий Петрович, откройте мне секрет: от вас прячут спиртное, и жена, и домработница следят за каждым вашим шагом, а вы всё равно умудряетесь выпивать! Как? Как вам это удаётся?

Дольд самодовольно рассмеялся.

– Думаете, только вы, евреи, умные? Мы, украинцы, хитрей! Дайте слово, что не выдадите! – Я вынужден был пообещать. – Тогда смотрите. – Он расстегнул пуговицы на рубашке, вытащил оттуда тонкую резиновую трубочку, вставил её в рот, два раза чмокнул и оттуда закапала золотистая жидкость. – Это коньячок. Понятно?

– В общем, да. Но откуда вы его высасываете?

– Я заказал специальные фляги, по два литра, по форме моей ноги, от паха до колена. Заранее зарядил их армянским коньячком, привязываю полненькую к ноге – весь день обеспечен, вечером, уже пустую, снимаю и прячу, утром – привязываю новую…

– Сколько их у вас?

– На неделю хватает.

– Юрий Петрович! Но вам же столько нельзя! Вам вообще нельзя, но начните хоть половинить.

– Чувствуется влияние Галины. Ладно, я вам отвечу, но это – наш первый и последний разговор на эту тему. Договорились? – Я утвердительно кивнул. – Тогда слушайте: на прошлой неделе мне сделали рентген второго лёгкого – там затемнение уже величиной в пятак. Одного у меня уже почти нет, поэтому второе оперировать нельзя. Остаётся ждать. А ждать на сухую… – Он рассмеялся. – А может, коньяк меня вылечит – ведь при гипертонии он же помогает!..

Ждать пришлось не долго, через три месяца он уже не вставал с постели, ему становилось всё хуже и хуже. Когда я в очередной раз позвонил, Галина сказала: «Он просил, чтоб вы пришли попрощаться».

Дольд лежал в кабинете на тахте, высохший, пожелтевший. Подойти мне не разрешил: «Неизвестно, как эта гадость распространяется». Я сидел в кресле, у двери, а он говорил, тихо, но разборчиво:

– Жизнь несправедлива. Сперва она всё даёт: молодость, силу, славу, деньги, благополучие… А потом начинает всё это постепенно отбирать. А в конце отбирает и саму жизнь. Но мне ничего не жалко: ни денег, ни дачи, ни картин, ни популярности… Знаете, чего мне более всего жалко? Времени, которое зря потратил, бесцельно загубил. Сколько можно было сделать главного в моей жизни, во имя чего родился. А я не сделал. Слушайте, Саша, завет старого растратчика: берегите время, не тратьте его зря. Работайте каждый день, каждый час, вы многое сможете, если будете работать. Я в вас верю. Не тратьте время впустую… А теперь уходите. И помните, что вам завещал Дольд.

Дорогой Юрий Петрович! Как я был потрясён и тронут вашей исповедью и вашим предсмертным заветом!.. Я с волнением пересказал их Майе, маме и папе, моим друзьям и близким. Они навсегда остались в моей душе, но в памяти, увы, задержались ненадолго. Я не выполнял ваш завет: я бездумно растрачивал время, подаренное мне судьбой, на дурацкие вечеринки, на кратковременные интрижки, на скучные худсоветы, на бессмысленные собрания, на суету, на тусовки, на бесконечное сидение у телевизора… И только сейчас, спустя много-много лет, когда я сам понёс тяжёлые потери и приблизился к вашему возрасту, только сейчас я по-настоящему ощутил всю глубину и мудрость вашего завета. Но почему не раньше, почему только сейчас!? А в прочем, спасибо, что хотя бы сейчас – может, ещё что-то успею наверстать, если Господь на это даст мне время!

После смерти Дольд-Михайлика надо было искать нового председателя и мы остановились на кандидатуре Владко Владимира Николаевича. Это был известный на Украине писатель-фантаст, его часто издавали и переводили в других странах. Но самое главное – он был интеллигентным и порядочным человеком.

Когда я впервые пришёл к нему, он покорил меня своей импозантностью: седоволосый аристократ сидел в старинном кресле, в роскошном халате с атласными отворотами, на шее – шёлковая косынка, на пальце – рубиновый перстень. Он уже перешагнул за шестьдесят пять, но глаза были молодыми, живыми, цепкими. Жена Марина была младше его лет на 30 (Владко до конца дней своих любил молодых женщин). Мама Марины, Клавдия Яковлевна, тёща Владимира Николаевича, тоже была значительно младше его. Эти две женщины ухаживали за ним, как за падишахом. Марина занималась изданием его книг, переводами, договорами, гонорарами, а тёща – его желудком: варила, пекла, жарила, мариновала… Она изумительно вкусно готовила, я пробовал у них такие деликатесы, которых никогда не ел раньше. Вообще, застолья у Владко славились своей изысканностью и вкуснотищей.