Мария Арбатова - Мне 40 лет Страница 35

С вокзала он позвонил другу-художнику. Художника не было дома.

— Ты предупредил его, что мы едем? — спросила я.

— Как я мог его предупредить, мы с ним виделись два раза в жизни в прошлом году? — спросил Лёня. Увидев, что я впала в ступор, перезвонил ещё раз, повесил лапшу на уши сестре художника, и та пригласила приехать за ключами от дядиной квартиры.

Квартира была на Васильевском острове, а покойный дядя был директором Эрмитажа, о чём извещала мемориальная доска на доме. Квартира была архитектурно витиевата, набита изобразительными шедеврами и не имела ни ванны, ни душа. Уже потом я узнала, что в питерских квартирах и не то возможно, но тогда казалось, что всё это чистый спектакль, поставленный на нас двоих. Кроме самого города, в спектакле принимали участие люди в пивных, бросавшиеся на шею, как только мы заходили, персонажи, знакомящиеся на улице и в музеях, тащившие нас в гости. Видимо, у нас был вид двух влюблённых идиотов и от нас сыпались искры.

И ещё роман сопровождала странная парочка: нездоровая пожилая женщина с непропорционально большой головой, возившая по городу инвалидную коляску с взрослым идиотом. С точки зрения теории вероятности парочка никак не могла попадаться нам на глаза по нескольку раз каждый день в разных кусках города. Может, они вышли на нашу волну и вампирили подле нас. От Питера можно ждать всего, и мы с Лёней, заслышав скрип инвалидной коляски по тротуару, вздрагивали и переглядывались, как семеро козлят, к которым в дверь ломится волк.

Деньги кончились, любовь почти иссякла, Лёня не был готов к трудностям. Он капризничал, я качала права, поскольку не я его в Питер завезла. Вернулся друг-художник и попал в наше силовое поле. Он был такой же раздолбай, как Лёня, и ему подошла компания двух выясняющих отношения пассионариев, гульба, пальба и пьянки. Пойдя провожать нас на поезд, он остался в вагоне, намекая на любовный треугольник. Именно в таком составе нас и выкинул контролёр в районе Бологого, не вняв театральным завываниям моих спутников. Они так унижались перед ним за право достоять в тамбуре до Москвы, что мои последние иллюзии рассеялись. Как у интернатской воспитанницы, у меня непобедимая брезгливость к шестёркам.

Из Бологого было решено добираться электричками. Холод, хотелось есть. Лёня вломился в уже закрытый буфет и выпросил в качестве милостыни пострадавшему поэту кулёк с едой. До Москвы добрались унылые и потрёпанные, без особых признаков любовной поездки на лице и теле. Отоспавшись и придя в себя, я пригласила Лёню к маме на обед. О его разводе с женой речь уже особенно не шла, хотя, думаю, она бы мне сказала «спасибо».

Лёня пришёл по всей форме: на шее были платок и бусы, в руках Евангелие, а на дворе 1975 год, сами понимаете. Обед прошёл под его проповеди, я была в кайфе от зрелища.

— Параноик в бусах, — сказала мама.

— Он не параноик, — уточнила я. — У него в военном билете написано шизофрения и эпилепсия.

В нашем кругу иметь психиатрический диагноз было престижней, чем теперь иметь особняк. В каком-то смысле это было справедливо — советская власть не могла заставить этих людей играть по своим правилам, кроме того, все диссиденты были объявлены сумасшедшими.

Потом Лёня сообщил, что решил остаться с женой, и я даже была приглашена на тусовку, где она присутствовала, оказавшись красивой девушкой постарше меня. Дальше мы страдали на публику от невозможности воссоединения. Финал стоил старта. Он пригласил в новую квартиру на высоком этаже без телефона. Всё пространство пола и полок было занято его изобразительными творениями. Я в очередной раз подробно усомнилась в их гениальности.

— Ты пожалеешь об этом, — сказал он, сценично изорвав и скомкав часть работ, и со скорбным лицом вышел в ванную. Когда вернулся, с рукава его светлой рубашки живописно текла кровь. Сев так, чтобы она по возможности капала на смятые гениальные творения, он закурил и повёл светскую беседу, заметив, что раз он не гений, то я стану единственной свидетельницей его смерти от потери крови.

Телефона не было. Дверь была заперта. В дом ещё не заселились люди. Мне было семнадцать. Это было сильным ходом для моего жизненного опыта. В течение часа я умоляла, извинялась, сожалела, хвалила, клялась и унижалась с целью перевязать его честно разрезанные вены. Поглумившись, он сдался, и, изорвав простыню на ленточки, я наложила жгут, как фронтовая санитарка. От нервного напряжения я спала как убитая. Когда проснулась, он сидел в свежей рубашке, на столе стояли цветы, а в мороженое на завтрак были нарезаны персики. Персики меня доконали. Я бросилась делать перевязку и обнаружила, что рана на нём заживает, как на героине фильма «Солярис», а около неё целый лес рубцов, когда-то работавших последним аргументом в споре. И по ним, как возраст пня по кольцам, можно сосчитать количество романов. После Лёни я долго держала вокруг себя только платонических мальчиков, дарящих гладиолусы.

Мне исполнилось восемнадцать. Экзамены надвигались. В шпаргалки я больше не верила, к тому же выяснилось, что почти все кореша поступили в прошлом году по блату. У меня блата не было. У меня вообще ничего не было, чтобы сражаться с этим миром, кроме внешности и мозгов, и за то, и за другое я только кроваво расплачивалась. Пора было пустить это в оборот. Подготовка к экзаменам заключалась в кроении кофты, Верка помогала. Объём груди у меня был в два раза больше объёма талии, и в кофту была вмонтирована кнопка, которая, расстёгиваясь при еле заметном сведении лопаток, демонстрировала соотношение объёмов. Я выбрала экзаменатора с самым сальным взглядом, дело было беспроигрышное.

Как честный офицер, я свела лопатки, только отлично ответив на вопросы билета, потому что сыпят на дополнительных.

— Ах, извините, — сказала я, сведя лопатки и мило залившись краской. — У меня порвалась кофта.

— Счастье спрашивать такую абитуриентку, — перегнулся через стол преподаватель, чуть не упав головой в моё декольте. — Вы блестяще подготовлены. Я буду вести у вас на третьем курсе спецсеминар, я запомню вас!

«Запомни, запомни, козёл. Уж тогда я тебе всё скажу, что о тебе думаю», — хихикала я про себя, унося пятёрку, а с ней и поступление. Поступала на вечерний. Дневной исключался из-за отсутствия комсомольской корочки, на вечернем это никому не могло прийти в голову. Надо было устраиваться на работу, и, снова прочесав конторы, я устроилась курьером в архитектурное заведение, базирующееся в Донском монастыре. Это было красиво. Полдня бродила по Донскому кладбищу возле барельефов с храма Христа Спасителя, а потом везла куда-нибудь бумажки.