Хью Тревор-Роупер - Последние дни Гитлера. Тайна гибели вождя Третьего рейха. 1945 Страница 35

Таким образом, к своим последним дням Гитлер, по всем свидетельствам, несмотря на отсутствие у него какого-либо органического заболевания, превратился в полного инвалида. Нескончаемая работа, потеря свободы и окончательное крушение всякой надежды на будущее. Лекарства Мореля и, сверх того, неистовый темперамент, в условиях горечи надвигавшегося краха, превратили некогда могущественного завоевателя в трясущийся призрак. Все свидетели его последних дней единодушно описывают осунувшееся, иссушенное лицо, серую кожу, согбенную фигуру, трясущиеся руки и ноги, хриплый дрожащий голос и слезящиеся от истощения глаза. Все говорят о менее заметных психических симптомах: невероятной подозрительности, бесчисленных вспышках ярости, резких переходах от оптимизма к отчаянию. Но две черты Гитлера остались неизменными. Обаяние его глаз, околдовавших множество, казалось бы, совершенно трезво мыслящих людей, – глаз, опустошивших Шпеера и ошеломивших Раушнинга, глаз, соблазнивших Штумпфеггера и убедивших одного промышленника в том, что он напрямую общается с Всевышним[119], – это обаяние его не покинуло. Напрасно враги Гитлера утверждали, что у него были, наоборот, отталкивающие глаза. «Они не были ни глубокими, ни синими, – возражал Раушнинг, – его взгляд – пустой и мертвый, в них нет блеска истинного воодушевления»[120], но, несмотря на это откровение, несмотря на эту уклончивость, Раушнинг был вынужден признать то, в чем свободно и охотно признавался Шпеер и тысячи менее критичных немцев (и не только немцев): у Гитлера был гипнотизирующий взгляд, покорявший ум и чувства всех, кто подпадал под их власть. Даже его врачи, включая самого критичного из них, признавали обаяние этих неярких, серо-голубых глаз, искупавших грубость всех остальных его черт. «Никакая фотография, никакой портрет, – говорили они, – не могут воспроизвести гипнотическую силу этого лица». Этот личный магнетизм до самого конца не изменил Гитлеру. Только этим гипнотическим магнетизмом можем мы объяснить ту покорность, которую он продолжал внушать окружению даже в последнюю неделю своей жизни, когда перестала существовать государственная машина принуждения и пропаганды, когда всем стало очевидным поражение и цена его катастрофического правления, и вместо всего этого осталась только его личность.

Во-вторых, неизменной осталась кровожадность Гитлера, которая, пожалуй, даже возросла в период поражений. Гитлер физически не выносил вида крови, но, несмотря на это, мысль о ней болезненно возбуждала и опьяняла его, так же как разрушение во всех его проявлениях притягивало его дух, исполненный нигилизма. В своих ранних беседах (известных благодаря Раушнингу), рассуждая о революции, с помощью которой нацисты добьются власти, «он с особым интересом говорил о возможности кровавого подавления марксистского уличного сопротивления», так как считал, что исторического величия нельзя достичь без кровопролития[121]. Для него не имело значения, чья кровь будет ради этого пролита. Гитлера возбуждало само это воображаемое зрелище: реки крови воодушевляли его, а не победа и ее практические плоды. «Природа жестока, поэтому и мы можем быть жестокими, – сказал он в 1934 году, рассуждая о евреях и славянах, – и если я пошлю цвет немецкой нации в пекло войны, не испытывая ни малейшего сожаления по поводу пролития драгоценной германской крови, то, значит, я имею полное право уничтожить миллионы людей низших рас, которые плодятся, как черви!»[122] Не испытывая ни малейшего сожаления… Как силлогизм эта фраза не закончена, но как психологическая иллюстрация она не нуждается в завершении.

Во время войны Гитлер не раз демонстрировал свою кровожадность, свой восторг перед кровопролитием, физическое наслаждение, какое он испытывал, представляя себе бойню как таковую. Генералы, грубые солдаты, привычные к виду крови и железа, были шокированы этими эмоциями и приводили множество свидетельств такой абстрактной жестокости фюрера. Во время Польской кампании Гальдер считал ненужным штурм Варшавы – она пала бы сама, так как польская армия перестала существовать, но Гитлер настоял на разрушении Варшавы. Его художественное воображение разгулялось не на шутку, он описывал великолепные сцены: потемневшее от тучи самолетов небо, миллионы бомб, сыплющихся на город, люди, захлебывающиеся в собственной крови. «Глаза его вылезли из орбит; перед нами стоял совершенно другой человек. Это был дьявол, обуянный жаждой крови». Другой генерал[123] рассказывал, как Гитлер воспринял новость о том, как личный состав его дивизии «Лейб-штандарт Адольф Гитлер» истреблял мирное население России. Присутствовавший при этом генерал Рейхенау виновато пытался оправдать слишком большие потери немцев в операциях в России, но Гитлер не дал ему договорить. «Потери не могут быть слишком большими! – торжествующе воскликнул он. – Это семена будущего величия». Мы уже видели, как простое упоминание о чистке 1934 года, сделанное сразу после покушения 20 июля, вызвало подобный же приступ кровожадности. Никакие жертвы не могли насытить эту жажду крови, так же как ничем не удовлетворялась его страсть к материальным разрушениям, которая только росла оттого, что платить за нее приходилось уже не мелкой разменной монетой, но чистым арийским золотом. В свои последние дни, в дни разгула радио «Вервольф» и самоубийственной стратегии, Гитлер, подобно людоедскому божку, радостно плясал, созерцая уничтожение собственных храмов. Почти все его последние приказы были приказами о казнях: заключенных следовало уничтожить, прежний хирург должен быть убит, его свояк Фегеляйн был расстрелян, все изменники должны были быть казнены без всякого суда. Подобно древнему герою, Гитлер хотел, чтобы в могилу его сопровождали человеческие жертвы. Сожжение его тела, которое никогда не переставало быть центром и тотемом нацистского государства, стало логическим и символическим завершением этой революции разрушения.

Глава 3

Двор в час поражения

Перспектива всеобщего хаоса и разрушения может радовать некоторых эстетов, особенно тех, кто не собирается его пережить и поэтому может наслаждаться им, как красочным зрелищем, как апокалипсическим убранством собственных похорон. Но у тех, кто будет вынужден жить на обугленных развалинах, нет времени на такие чисто духовные опыты. Неудивительно поэтому, что в Германии нашлось довольно много людей, которые с нескрываемым отвращением смотрели на оргию преднамеренного разрушения и были полны решимости, насколько это было в их силах, противостоять ему. Одним из таких людей был Карл Кауфман, гаулейтер Гамбурга. Видя, как его город, крупнейший порт, один из самых древних и процветающих городов Германии, сотрясается от бомбежек, он решил не допустить его дальнейшего разрушения ни британскими бомбами, ни немецкими минами. Другим был близкий друг Кауфмана, возможно, самый способный и интересный из всех членов нацистского правительства человек, – Альберт Шпеер.