Александр Дронов - Казак на самоходке. «Заживо не сгорели» Страница 35

Перестрелка усилилась, слышится «ура», вдруг слышу разрыв за разрывом, трескотню пулеметов. Успел заметить, что выстрел немецкой пушки следовал сразу за вспышкой света, что означает: бьют прямой наводкой с близкой дистанции. Пехота залегла, лишь красные ракеты одна за другой летят в одном и том же направлении, бойцы установленным сигналом указывают артиллеристам цель, просят уничтожить. Сейчас полевая артиллерия будет срочно готовить исходные данные на подавление противника. Мы ближе, нам и решать эту задачу, но с нынешней позиции цель не поразишь, надо искать такую ОП, чтобы подавить наверняка, вот это единоборство! У немцев преимущество: можно вести огонь с места, но не видят самоходчиков. У нас наоборот, огонь придется вести с остановки, почти с ходу, но цель видим, есть внезапность, что дает надежду на успех боя.

Мы хорошо уяснили, что СУ-76 имела много положительных сторон: легкость в обслуживании, надежность, малошумность. Это следует использовать, солдат хорош, когда обучен, нужно учесть свои выгоды. Ставлю пушку в укрытие, ползу на высотку, пехотинец помог уяснить задачу, пути подхода к огневой позиции. Дзот или дот расположен между двумя складками рельефа, надо зайти левее. Неизбежно попадем в сектор обстрела противника. Была не была, либо в стремя ногой, либо в пень головой. Хижняку показываю место огневой позиции, объясняю момент остановки, только по сигналу, быстро взять на тормоза. Наводчику приказал наблюдать, корректировать огонь, к панораме стал сам, жду, когда оживет цель, чтобы уточнить место амбразуры.

Вспышка, разрыв, вот ты где. Восемь снарядов, целых восемь, послал по цели и быстро сматываюсь в укрытие. Если я не убил, то он убьет, как пить дать, какой же артиллерист с пристрелянного места не поразит такую махину, как наша установка, да на близком расстоянии. Вокруг дота пыль, дым, взрывы, попали! Пехота пошла, побежала вперед, «ура, ура!». Хоть кричи от радости за спасенных людей, гордость от мысли, что ты исполнил воинский долг, – благородное чувство.

Снарядов осталось лишь на неприкосновенный запас, на случай вражеской контратаки, в первую очередь для отражения танкового удара. Мы использовали почти весь боезапас, 60 выстрелов. Доложил на командный пункт, оттуда приказано уйти в укрытие, быть в готовности к отражению возможного наступления немцев. С подходом машин с боеприпасами вызовут на заправку. Через некоторое время слева, через дворы и виноградники, наблюдаем, как, рассредоточиваясь, идет на передний край первая батарея САУ под командованием лейтенанта Огурцова. Самоходки спешат на правый фланг, там ожидается контратака немцев, а мы до конца дня прокантовались в резерве командира полка. Заправились, пополдневали, да как!

– Вот это кок! Одного птичьего молока не прислал. Наготовил, как на Маланьину свадьбу, – восхищается обедом Святкин.

– Дывись, две нормы с гаком налыв, – перемешивая украинский язык с русским, вторит Хижняк.

Было чему удивляться, мы такого обеда не только за войну, в мирное время не имели. Борщ с мясом, свежей капустой, каша гречневая с маслом, не перловая, будь она неладна, курица жареная, главное, хлеб, пышный белый кубанский хлеб, не сухари, а каравай деревенской печной выпечки. Да две порции с гаком наркомовского пайка – водки.

– Какой виноград! Вы, северяне-клюквенники, вовек не видали и не пробовали, – поддевая нас за неосведомленность, шутит Алексей, – вот сорт Абрау-Дюрсо, ишо «дамские пальчики», Вася, это тебе, – подает крупные гроздья с продолговатыми, светлыми, сочными ягодами.

Осязание этой прелести вызвало воспоминания, они стоном отдаются в душе. Тоска по настоящим женским пальчикам, по женской ласке вызовет дрожь в пальцах рук, в сердце. Тут Святкин некстати затянул песню: «То не ветер в поле воет, не дубравушка шумит. То мое сердечко стонет, как осенний лист дрожит». А моя душа пела другую, нашу, казацкую: «Напрасно ты, казак, стремишься, напрасно мучаешь коня. Тебе казачка изменила, другому счастье отдала». Эту песню часто пели мои старшие братья Ефим, Георгий, Иван, Николай, Ваняшка вместе с хуторянами-казаками. Потом и я вошел в хор.

Гул боя слышен на переднем крае, за спиной которого сидим в трех километрах, как у Христа за пазухой. Поснедали, набуздались, приняли по две сотки водки, кому и три перепало, что растопило напряжение, разлило доброту в теле и душе, возбудило тоску по дому, разбередило душу, сердце защемило, заныло. Каждый видел себя в семье, еще лучшим, иным, чем до войны.

Василий Шустеров налился солнечным счастьем любви к Полиночке, жена тоже в нем души не чаяла, слала письмо за письмом, откуда только находила столько радости, бодрости и любви к мужу в блокадном Ленинграде, у станка.

Леша Святкин, рыбак бакинский, был угрюм, невесел, жена редко слала письма. В тех, что получал, не было ни нежности, ни радости, чувствовалось, что балагурство не от веселья, а от необходимости победить горе.

Тяжело было Хижняку, семья в оккупации, уже два года о родных ничего не знает. Мне знакомо его самочувствие, надо помочь, не оставлять наедине с горем. Считая, что обед окончен, Шустеров решил, как всегда, дела завершить письмом к жене.

– Ты, Вася, что-то редко стал писать. Вчера целый вечер не кропал, сегодня уже день кончается. Расскажи, не забудь, как дело имел с публичным домом, – понес без колес Святкин.

– Ты шутишь, а письма к жене мне жить и воевать подсобляют.

– Во, как в «Веселых ребятах», – нам песня строить и жить помогает.

– А ты как думал? Напишу – и легче на душе. Как будто поговорил с Полиной, снял с себя какой-то груз.

– Я своей не буду. Вася, ты умеешь. Доложи в письме, что поженился я на красивой самоходочке с 76-мм пушкой, на гусеницах.

– Ничего, Леша, вот получишь медаль, все девки за тобой гужом, да мимо, – пытаюсь успокоить заряжающего.

– Моя изменяет, дружок написал.

– Как так, неужто в такое время можно? – спрашивает Павел.

Добавляет надрывно, с горечью:

– Что сейчас отдал бы за одно письмо, за одну весточку, что жена и детишки живы. Их еще в августе освободили. Писал два письма соседям. Ни слуху ни духу.

Наступила тишина. Куда делся игривый тон в разговоре Святкина с Шустеровым, у каждого звоном отозвались слова друга, трудно найти утешение, понятно состояние товарища, сам испытал, да еще как. Что-то сказать надо, нельзя оставлять человека одного журиться с несчастьем, с нашей общей бедой. Горе молчать не любит.

– Павел Семенович, – обращаюсь к Хижняку, – может, написать письмо в сельсовет или в райисполком. Гляди, и родные в другом селе живут. Бывает, жилья не осталось, одни трубы торчат. Как вон там…

– Есть идея, – загорелся Шустеров.