Дмитрий Горчев - Поиск Предназначения (сборник) Страница 35

Привозили меня неизменно в ту же самую часть, в которой я служил – Архангельская область, Мирный-13. И там всё на месте – баня, КПП, столовая, клуб, но ни одного знакомого человека – солдаты все давно ушли на дембель, комбат новый, замполит новый, всех куда-то перевели. Я иду к себе в художку, она там же, но в ней уже живёт кто-то другой, всё чужое. А мне сейчас идти в роту, а там в бригаду – и хуячить бетон на склоны ракетных стартов, то есть всё сначала – чечены эти, узбеки, портянки, кислая капуста. Это не пиздец, конечно, но как же блядь тоскливо.

Мне и сейчас этот сон иногда снится, но редко – раз может в год или в два.

Зато стало часто сниться про то, как я возвращаюсь на Родину – в город Целиноград. Не в Астану, как он сейчас называется – в ней я был раза всего два, а именно в Целиноград, туда где улица Дризге, и Монина, Советской Конституции и проспект Победы. И почему-то оказывается у меня в городе Целинограде очень много важных дел, и их становится всё больше, и вот неделя, прошла, месяц, год наверное (в снах – там не очень разберёшь). Деньги давно все кончились, мать говорит, что надо мне устраиваться на работу – она уже договорилась с Аллой Викторовной, у них там в школе как раз уволилась англичанка.

И я иду в эту школу, наклонившись против ветра, а там внутри синие лампы дневного света и носятся безумные дети, орут, а я совершенно не знаю, чего буду им преподавать, потому что у меня даже нет учебника, не говоря уже про поурочные планы.

И вдруг я внезапно вспоминаю, что у меня не плачено за квартиру на проспекте Просвещения или на Пискарёвке. И вообще – почему я здесь, а не на тучковом мосту? И нужно бежать на самолёт, а с другой стороны ведь уроки же надо вести. И всё равно меня там, в Петербурге давно все забыли и в квартире живёт кто-то другой, и непонятно где и чего работать. И такая тоска. Тут я тоже просыпаюсь.

Да вот и все сны в общем-то.

Ещё не так давно мне приснилось продолжение старых снов.

Где-то году в девяносто четвёртом, поиграв в Дум-два часов до пяти утра, я во сне спускался в лаз, расположенный в каком-то сарае, внизу были лабиринты, и там я с кем-то вместе бегал с гранатомётом и хуячил монстров. Монстры были не очень страшные, почти родные – я знал, что после того, как их убьют, они всё равно опять воскреснут.

А тут недавно мне приснился тот же самый сарай, только крыша у него совсем провалилась, и лаз был завален гнилыми досками, тряпками, говном каким-то. Я кое-как пролез внутрь, походил по пустым коридорам – никого нет. Пусто, холодно, битые кирпичи, где-то свод обвалился, не пройти. Умерли монстры в общем.

Ну я вылез, пошёл куда-то в комнату, где много людей – половина так себе знакомых, половина вообще незнакомых, и нашёл вдруг там Птицу. Она мне снилась когда-то совсем в другом сне. Птица сидела на железной койке и не то, чтобы постарела, а просто сильно изменилась, как изменяются люди, которых не видел много лет.

«Привет», – сказала Птица. «Привет», – сказал я и сел рядом. «А ты меня совсем забыл», – сказала Птица грустно. «Да нет, что ты!», – сказал я, а про себя понял, что да, действительно забыл. Потом мы с ней лежали просто так обнявшись на койке, потому что с Птицами по-прежнему нельзя ебаться, вокруг ходили какие-то люди, какие бывают во сне – сначала они одни, а потом вдруг другие и было это одновременно и общежитие и пироги на дмитровке. Ну и в общем я снова проснулся с ощущением почему-то счастья. А потом оно распалось понемногу и к обеду совсем ничего не осталось, так чуть-чуть что-то такое, хуй его знает.

Великое Своё, то есть важное

Я вот, знаете, однажды был секретарём литературного конкурса. Что меня поразило в этом занятии – это то, что на самом деле ВСЕ умеют писать литературные произведения. В Советском Союзе была очень неплохая система образования, что бы там ни говорил убитый чекистами Борис Ельцын. Так что совершенно любой человек, закончивший десятилетку при советской власти, способен написать вполне внятный и даже занимательный текст любой практически продолжительности. Да даже я, если сосредоточусь, легко напишу некий внятный текст на заданную тему для глянцевого журнала. Все мои знакомые в состоянии написать роман в двух томах, даже и с продолжением, причём будет этот роман ничуть не хуже других романов, которые продают в магазинах.

И вообще способность складно пиздеть является одним из главнейших признаков культурного человека.

И вот пиздят они все, пиздят, и я тоже пижжу, пижжу, и можно открыть любую книжку на любом месте, или пойти в кинотеатр на любой кинофильм, и там тоже будут пиздеть и пиздеть, и редко даже так бывает, что какую-то совершенную хуйню. Нет, нормально всё, как раз хуйня-то внимание хотя бы сколько-нибудь на себе останавливает, а так всё вполне приемлемого качества.

Самый большой экзистенциальный ужас я испытал, когда известный поэт и прозаик Быков за четыре минуты сочинил на грязной салфетке стихотворение чрезвычайно высокого качества на заданную ему тему. Я с тех пор разочаровался совершенно в поэзии, потому что понял, что на самом деле умение сочинять стихи – это как шахматы, то есть просто способность очень быстро считать варианты.

Ну и что спрашивается остаётся? А остаётся Великое Своё, то есть важное. Важное, оно совсем не обязательно, а точнее обязательно не про добро и зло, не про любовь и ненависть, не про жизнь и смерть – там уже до такой степени всё засрано, что ходить там можно только после смерти. Важное, оно может быть каким угодно – тёплым колючим огурцом на навозной грядке или бабой Дуней, медленно переставляющей толстые свои ноги по тропинке меж полынных деревьев, да чем угодно. Главное в нём, что все на самом деле знают, где оно расположено, но никто никогда про него не говорит, потому что неприлично что ли, да и вообще про важное нужно говорить медленно и обстоятельно, а как-то всё времени не хватает, работа там, дети в школу пошли, да и вообще как-то глупо оно всё.

Безотносительно ничего

Житинский иногда любит рассуждать про то, что творчество, извините за это слово, Художника (певца, композитора, поэта, не важно) не может рассматриваться в отрыве от его судьбы или, называя вещи своими именами, смерти. Ну, грубо говоря, стихи Пушкина не стали бы хуже, если бы его не убили на дуэли, но вряд ли их кто-нибудь помнил бы до сих пор, так же, как мало кто помнит стихи Жуковского, Кукольника или Баратынского.

Я так думаю, что он прав. Читатель (зритель) любит заглянуть на последнюю страницу и узнать, что автор совершенно честно повесился, застрелился или скакал голым по своей клетке. То есть всё что он написал, нарисовал, спел – всё это была чистая правда. Читателю приятно знать, что Гоголь сошёл с ума, а Лев Толстой умер на безвестном полустанке, что Веня Ерофеев честно помер от рака горла, а Олег Григорьев – от цирроза печени. Настоящий артист обязан умереть на сцене, певец должен дать последнего петуха и рухнуть в зал, Цой должен умереть молодым, а Кобейн – сдохнуть от передоза, тогда всё по-правде, по-настоящему. Потому что так правильно.