Александр Кашкаров - Бом Булинат. Индийские дневники Страница 35

– Свиньи! Как так можно! Вы все свиньи! – раздавалось снизу. Индусы притихли и во все глаза жалобно смотрели на Катю.

В вагоне было уже не так жарко, как по пути в Бомбей. За окном тянулись северные ландшафты: степи, поля, вместо пальм редкие деревья, вместо гор – пыльные равнины. Мелькали загаженные полустанки с плешивыми псами, вот по платформе провели заключенного, сцепленного с конвойным цепочкой для чемоданов. По поезду стали шляться нищие, калеки, прокаженные и садху. Все предвещало скорое приближение к старому доброму Варанаси.

Пустыня

«В песчаном потоке есть злые гении, и ветры настолько жгучи, что когда с ними встречаешься – умираешь, и никто не может этого избегнуть. Не видишь ни птицы в небе, ни четвероногих на земле».

«Пустыня монотеистична» – этот афоризм Ренана подразумевает, что чистый горизонт и слепящее небо должны очищать разум от всего постороннего, позволяя ему сосредоточится на Высшем Божестве».

Мы свернули на узенькую, как квартирный коридор, знакомую Бигали Тола, и испуганная Катя стала скакать, будто играя в пятнашки, между коровьими лепешками по древним плитам мостовой. Наконец, направо – в небольшой проход, который по обыкновению перегородила хромая корова, и вот знакомая дверь дома, которую открывает Мангла.

За нежной полоской зелени на другом берегу выплывало огромное солнце, гаты все яснее проступали в розовой утренней дымке. Покачиваясь в лодке по направлению к Маникарнике, мы созерцали начало нового дня. За время нашего отсутствия река спала еще сильнее, обнажив всю грязь у берега. Мимо проплыл трупик ребенка – синий, надутый и блестящий, как кукла. Труп садху в оранжевой мантии, распухший от времени, проведенного в воде, выволочен на берег, и теперь лежит под солнцем.

Преддверие Холи[92] – праздника весны, когда все закупают красочные порошки и, смешивая их с водой, разукрашивают все, что попадается под руку. На улочках, в лавках, просто на земле пирамидами разложены яркие краски и праздничная мишура, женщины присматривают себе новые сари, а дети устраивают пробные засады. Повсюду гирлянды ярких цветов и темные, узкие средневековые улочки, тонущие в помоях и грязи.

В Дели нам надо отправиться за два дня до Холи, который уже дал о себе знать – несколько раз нас облили водой и измазали краской.

Бросив все лишнее – шахматы, ракетки для пляжного тенниса, купленные в Арамболе, фризби, акварель, драный спальник и всякую мелочь, – мы отправились на торжественное прощание с Гангой.

Приближалась полночь, набережная была пуста, царила полнейшая тишина, изредка прерываемая копошением спящих садху и брякающих псов.

Великая река, называемая индусами Мать-Ганга, стала и для нас живым существом, стала чем-то очень родным, и мы долго не могли оторваться от картины мистического слияния реки и города, покорно склоняющегося к ней миллионами ступеней. По обе стороны полукругом простиралась древнейшая набережная самого старого живого города мира. Силуэты многовековых дворцов мерцали в лунном свете. Все происходящее вокруг терялось во времени, единственное, что еще возвращало в реальность – это электрические огни. Вдруг, будто услышав наши мысли, часть города слева от Маникарники, уходящая к мосту, мигнула и погасла. Свет исчез и в центральной части, затем справа, и вскоре вся набережная погрузилась в густой мрак. Теперь только костры сожжения сверкали ярко, как в былые века, бросая золотой блик на гладь воды. В лунном свете черный силуэт города походил на древнее животное, припавшее к воде. Это зрелище настолько завороживало, что, казалось, окунулась в вечность. Теперь ничто не привязывало город к настоящему, и, спроси нас, какой на дворе век и год? Пожалуй, любой ответ был бы верным.

Весь день у меня болел живот, и напуганный Кашкет безоговорочно решил, что я сожрал перед отъездом какую-то дрянь в Варанаси и подхватил амебу. Час от часу мне становилось все хуже. Приближалось время отъезда, и я уж думал остаться в Дели, но Кашкет с Катей уговорили меня, и в девять вечера мы сели в автобус, идущий до Аджмера[93], с тем, чтобы вылезти по дороге в Джайпуре[94].

В автобусе, позади меня и Кашкета, сидела целая семья мусульман с девятью детьми, которые всю дорогу дергали нас за волосы и орали в ухо, отчего у меня помимо живота разболелась и голова. Я делал безуспешные попытки заснуть. Тем временем Кашкет сошелся с каким-то израильтянином, и на каждой остановке они увлеченно беседовали о Южной Америке, где тот побывал на деньги, заработанные в армии.

Все же нам удалось вздремнуть, а когда проснулись – оказались уже в Аджмере. Было семь утра – мы проспали Джайпур.

Автобус был почти пуст – остались мы втроем, индус, израильтянин и двое греков. Остановившись на задворках какой-то придорожной деревушки, водитель заявил, что в Пушкар не поедет даже под страхом смерти, так как сегодня Холи – и если он только окажется в городе, то его белоснежный автобус обязательно закидают и замызгают краской. Все кроме нас возмутились (у всех были билеты до Пушкара, мы же с тех пор, как проспали свою остановку, ехали зайцем, так что позорно молчали). Водителя настойчиво упрашивали, посулили даже бакшиш, но тот не сдавался. Он уже был готов уступить и завел двигатель, но, увидав проезжавший мимо джип, заляпанный всеми цветами радуги, в страхе заглушил машину и остался непоколебим. Грек с израильтянином отчаянно матерились, причем первый даже на хинди, но и это оказалось тщетным.

Все семь человек пересели в открытый джип и продолжили путь в Пушкар. Дорога виляет по пустынной местности между сухими холмами, вдоль обочины бродят дикие павлины, а на редких узловатых деревцах по-хозяйски устроились обезьяны с длинными седыми хвостами.

Въехали в Пушкар – город необычайной красоты, в центре которого священное озеро с гатами, в котором полным-полно черепах – купаться строго воспрещается! Освещенные солнцем, выкрашенные в голубой цвет стены маленьких арабских домиков заставляют жмуриться. Узкие улочки, по которым ходят мужчины в тюрбанах и женщины, закрытые чадрой, в золоте и многочисленных украшениях. По городу вместо машин ездят повозки, запряженные верблюдами, повсюду возвышаются древние мечети и индуистские храмы. Все дома с внутренними дворами, где на циновках в тени фруктовых деревьев за чаепитием проводят свою жизнь обитатели Пушкара. Вместо рикш – иссушенные солнцем мужички в тюрбанах, лениво толкающие перед собой тележку – стол с пассажирами. Собаки, против обыкновения, гнушаются «приземленным» существованием, предпочитая бегать по плоским крышам. Вначале казалось очень странным слышать собачий лай сверху, но в этой стране привыкаешь ко всему, а с течением времени начинаешь считать все вполне естественным, становясь похожим на местных жителей, которых если спросить, отчего собаки живут на карнизах, без тени сомнения ответят вам, а где ж еще им жить! Заняв собачье место, павлины глядят из подворотней, а одичавшие свинки роются в помойках и с неистовым хрюканьем выскакивают из-за каждого угла.