Борис Соколов - Гоголь Страница 35

Весной 1848 г. Б. сопровождал Гоголя во время путешествия в Палестину. Сохранилось описание этого путешествия Гоголем в изложении Л. И. Арнольди: «Природа в Палестине не похожа нисколько на все то, что мы видели; но тем не менее поражает своим великолепием, своею шириною. А Мертвое море — что за прелесть! Я ехал с Базили, он был моим путеводителем. Когда мы оставили море, он взял с меня слово, чтоб я не смотрел назад прежде, чем он мне не скажет. Четыре часа продолжали мы наше путешествие от самого берега, в степях, и точно шли по ровному месту, а между тем незаметно мы поднимались в гору; я уставал, сердился, но все-таки сдержал слово и ни разу не оглянулся. Наконец Базили остановился и велел мне посмотреть на пройденное нами пространство. Я так и ахнул от удивления. На несколько десятков верст тянулась степь все под гору; ни одного деревца, ни одного кустарника, все ровная, широкая степь; у подошвы этой степи или, лучше сказать, горы, виднелось Мертвое море, а за ним прямо, и направо, и налево, со всех сторон опять то же раздолье, опять та же гладкая степь, поднимающаяся со всех сторон в гору. Не могу описать, как хорошо было это море при захождении солнца. Вода в нем не синяя, не зеленая и не голубая, а фиолетовая. На этом далеком пространстве не было видно никаких неровностей у берегов; оно было правильно-овальное и имело совершенный вид большой чаши, наполненной какой-то фиолетовой жидкостью».

Гоголь высоко оценил путевые записки Б. В письме к В. А. Жуковскому из Иерусалима 16/28 февраля 1848 г. он отмечал: «Базили просит передать тебе свой поклон. Он написал преудивительную вещь, которая покажет Европе Восток в его настоящем виде, под заглавием: „Сирия и Палестина“. Знания бездна, интерес силен. Я не знаю никакой книги, которая бы так давала знать читателю существо края». Эта работа, полное название которой «Сирия и Палестина под турецким правительством, в историческом и политическом отношениях», была издана только в 1861–1862 гг.

5 июня 1849 г. Гоголь писал Б. в связи со смертью его жены, Маргариты Александровны Базили, последовавшей еще 8 ноября 1848 г.: «Милый друг Константин Михайлович! Всё собирался писать к тебе, как вдруг поразила меня весть о горе, тебя поразившем. Мысль писать в бессилии остановилась. Я измерял пред собою великость твоей утраты и видел, что никакое слово мое, никакое участие кого бы то ни было, кроме разве Того, Кто посетил тебя, не в силах было принесть утешения. Близость твоя от Святых Мест меня успокаивала много. Теперь, как только представился случай к отправлению письма в Константинополь, пишу к тебе. Теперь горе твое немного утихло. Теперь ты больше расположен внимать словам участья, но и теперь ничего не умею сказать, кроме того, что утрата твоя велика и что по этой самой причине вечно следует благодарить Бога за мгновенное владение утраченным даяньем. Воспоминанье о нем остается нам в украшенье всей последующей жизни. В немногие дни нашего пребыванья в Байруте я искренно полюбил покойницу. И мне казалось, что лучше подруги тебе нельзя было избрать в мире. Никто, кроме ее, не мог быть тебе так нужен и необходим в этом крае, где не всякой европейской обитательнице захотелось бы жить. Милый друг! Вся жизнь наша должна быть благодарность. Благодарность, а не другое что. Тогда вся жизнь наша будет прекрасна. Ты меня много, много обяжешь, если напишешь о себе, о состояньи души своей. Хотел бы я еще просить тебя, просить описать мне последние минуты ее. Но не знаю, будет ли это возможно, не наполнит ли это тебя грустью, не опечалит ли сердца! О себе особенно замечательного не могу покуда ничего сказать, кроме того, что зиму провел довольно хорошо. Весной заболел, но теперь опять поправляюсь. Голова еще не в таком состоянии, чтоб светло заняться делом, но времени не пропускаю, от дела не бегаю и запасаюсь материалом для будущей работы. Теперь нужно быть очень умным и осмотрительным, чтобы быть в состояньи сказать даже и не весьма умное слово. Время беспутное и сумасшедшее. То и дело, что щупаешь собственную голову, не рехнулся ли сам. Делаются такие вещи, что кружится голова, особенно когда видишь, как законные власти сами стараются себя подорвать и подкапываются под собственный свой фундамент. Разномыслие и несогласие во всей силе. Соединяются только проповедники разрушения. Где только дело касается созданья и устройства, там раздор, нерешительность, опрометчивость. И до сих пор еще не догадались, что следует призвать Того, Кто один строитель порядка!»

БАЛАБИНА Мария Петровна (1820–1901),

дочь отставного генерал-майора отдельного корпуса жандармов Петра Ивановича Балабина (1776–1855) и его жены Варвары Осиповны, в семье которых Гоголь давал уроки в 1831 г. Впоследствии вышла замуж за инженера Вагнера.

Гоголь в письме Б. 12 октября н. ст. 1836 г. составил специально для нее шутливый очерк «Путешествие из Лозанны в Веве»: «…Я решаюсь описать вам путешествие мое в Веве, во-первых потому что я очень благовоспитанный кавалер, а во-вторых потому, что предметы так интересны, что мне было бы грех не писать о них. Простившись с вами, что, как вы помните, было на исходе 1-го часа, я отправился в hotel du faucon (гостиницу сокола (фр.). Б. С.) обедать. Обедало нас три человека. Я посереди, с одной стороны почтенный старик-француз с перевязанною рукою, с орденом, а с другой стороны почтенная дама, жена его. Подали нам суп с вермишелями. Когда мы все трое суп откушали, подали нам вот какие блюда: говядину отварную, котлеты бараньи, вареный картофель, шпинат со шпигованной телятиной и рыбу средней величины к белому соусу. Когда я откушал картофель, который я весьма люблю, особливо когда он хорошо сварен, француз, который сидел возле меня, обратившись ко мне, сказал: „Милостивый государь“, или нет, я позабыл, он не говорил: „Милостивый государь“, он сказал: „Monsieur, je vous servis (Милостивый государь, потчую вас… (фр.) — Б. С.) этою говядиною. Это очень хорошая говядина“, на что я сказал: „Да, действительно, это очень хорошая говядина“. Потом, когда приняли говядину, я сказал: „Monsieur, позвольте вас попотчевать бараньей котлеткой“. На что он сказал с большим удовольствием: „Я возьму котлетку, тем более, что кажется, хорошая котлетка“… Потом приняли и котлетку и поставили вот какие блюда: жаркое цыпленка, потом другое жаркое, баранью ногу, потом поросенка, потом пирожное, компот с грушами, потом другое пирожное с рисом и яблоками. Как только мне переменили тарелку и я ее вытер салфеткой, француз, сосед мой, попотчевал меня цыпленком, сказавши: „puis-je vous offrir (могу я вам предложить (фр.). — Б. С.) цыпленка?“ На что я сказал „je vous demahde pardon, monsieur (прошу прощения, милостивый государь (фр.). — Б. С.). Я не хочу цыпленка, я очень огорчен, что не могу взять цыпленка. Я лучше возьму кусок бараньей ноги, потому что я баранью ногу предпочитаю цыпленку“. На что он сказал, что он точно знал многих людей, которые предпочитали баранью ногу цыпленку. Потом, когда откушали жаркого, француз, сосед мой, предложил мне компот из груш, сказавши: „Я вам советую, Monsieur, взять этого компота. Это очень хороший компот“. „Да, — сказал я, — это точно очень хороший компот. Но я едал (продолжал я) компот, который приготовляли собственные ручки княжны Варвары Николаевны Репниной и которого можно назвать королем компотов и главнокомандующим всех пирожных“. На что он сказал: „Я не едал этого компота, но сужу по всему, что он должен быть хорош, ибо мой дедушка был тоже главнокомандующий“. На что я сказал: „Очень жалею, что не был знаком лично с вашим дедушкою“. На что он сказал: „Не стоит благодарностью“. Потом приняли блюда и поставили десерт, но я, боясь опоздать к дилижансу, попросил позволения оставить стол: на что француз, сосед мой, отвечал очень учтиво, что он не находит с своей стороны никакого препятствия. Тогда я, взаливши шинель на левую руку, а в правую взявши дорожную портфель с белою бумагою и разною собственноручною дрянью, отправился на почту. Дорога от Фокона до почты вам совершенно известна, и потому я не берусь ее описывать. Притом вы сами знаете, что предметов, которые бы слишком поразили воображение, на ней очень, очень немного. Когда я пришел к дилижансу, то увидел, к крайнему своему изумлению, что внутри кареты всё было почти занято, оставалось одно только место в середине. Сидевшие дамы и мужчины были люди очень почтенные, но несколько толстые и потому я минуту предался размышлению. Хотя и, подумал я, мне здесь не будет холодно, если я усядусь посередине, но так как я человек субтильный и тщедушный, то весьма может быть, что они из меня сделают лепешку, покамест я доеду до Веве. Это обстоятельство заставило меня взять место наверху кареты. Место мое было так широко и покойно, что нашел приличным положить вместе с собою и мои ноги, за что, к величайшему моему изумлению, не взяли с меня ничего и не прибавили платы, что заставило меня думать, что мои ноги очень легки. Таким образом, поместившись лежа на карете, я начал рассматривать все бывшие по сторонам виды. Горы чрезвычайно хороши, и почти ни одной не было такой, которая бы шла вниз, но все вверх. Это меня так изумило, что я уже и перестал смотреть и на другие виды; но более всего поразил меня гороховый фрак сидевшего со мною кондуктора. Я так углубился в размышления, отчего одна половина его была темнее, а другая светлее, что и не заметил, как доехал до Веве. Мне так понравилось мое место, что я хотел еще и больше полежать наверху кареты, то кондуктор сказал, что пора сойти. На что я сказал, что я готов с большим удовольствием. „Так пожалуйте мне вашу ручку!“ — сказал он. „Извольте“, — отвечал я. С кареты сходил я сначала левою ногою, а потом правою. Но к величайшему прискорбию вашему (потому что я знаю, что вы любите подробности) не помню, на которую спицу колеса ступал я ногою — на третию или на четвертую. Если хорошо припомнить все обстоятельства, то кажется — на третию, но опять если рассмотреть с другой стороны, то представляется как будто на четвертую. Впрочем, я вам советую немедленно теперь же послать за кондуктором; он верно должен знать, и чем скорее, тем лучше, потому что если он выспится, то забудет. По сошествии с кареты отправился я по набережной встречать пароход. Это путешествие могло бы доставить очень много пользы особенно для молодых людей и, вероятно, развило бы прекрасно их способности, если б не было слишком коротко, ибо оно продолжалось никак не больше одной минуты с половиною. Из пассажиров, бывших на пароходе, не оказалось ни одной физиономии русской даже такой, на которой бы выстроен был хотя немецкий город. Выгружались три дамы, Бог знает какого происхождения, два кельнера и три энглиша с такими длинными ногами, что насилу могли выйти из лодки. Вышедши из лодки, они сказали гопш и пошли искать table d'hote (общий обеденный стол (фр.). — Б. С.). Потом я пошел к себе в комнату, где сначала сидел на одном диване, потом пересел на другой, но нашел, что это всё равно и что ежели два равные дивана, то на них решительно сидеть одинаково. Здесь оканчивается путешествие. Всё прочее, что было, всё было не замечательно».