Владимир Кораблинов - Жизнь Никитина Страница 35

– Ай по нас стрелять станете? – спросил молодой красивый мужик Митрофан.

– Начальство прикажет, так и стрельнем, – сурово ответил седоусый унтер. – Бунтовать никому не дозволено.

Видимо, ободренный присутствием воинской команды, капитан-исправник начал свою речь с брани.

– Вы что же это, сукины дети, – закричал он, обращаясь к мужикам, – своевольничать вздумали? Господину своему не повиноваться?! А про то позабыли, что за подобное отвечать придется! Да знаете ли вы, канальи, что сам государь император повелеть изволил за неповиновение помещику карать военно-полевым судом 1 Вам что, такие-растакие, жить надоело? Ну? Что ж вы молчите, разбойники! Черти!

– Мы, ваше благородие, не разбойники, – смело выступая вперед, сказал Митрофан. – И ты нас не тово… не черти. Мы, слышь, правды добиваемся.

– Молчать, мерзавец! – рявкнул исправник. – О какой правде ты мелешь, негодяй?

– А об той об самой, – спокойно возразил Митрофан, – об той, какую вы, баре, под семь замков упрятали. Ты вот помянул про государя, так он-то, наш батюшка, указ дал нам, значится, в ополчению иттить, а за то волю посулил… А вы вон ведь как поворачиваете…

– Взять его, разбойника! – крикнул капитан-исправник, оборотясь к понятым. Но тех уже и след простыл: покидав свои палки, они смешались с толпою. – А-а… вон вы как! – побагровел от гнева исправник. – Чего стоите? – крикнул солдатам. – Берите смутьяна!

Но стоило солдатам сделать шаг вперед, как толпа, словно единое тело, грозно шевельнулась и двинулась навстречу.

– Не дадим! – раздались голоса.

– Не трожь, ребятушки, плохо будет!

Никто за шумом и сутолокой не заметил, как к мужикам подошел Харитоныч. Он возвращался с охоты: за его кушаком болтался убитый сизоголовый селезень. Безмолвно стоял горбатый охотник, наблюдая происходящее.

– Стрелять! – срывающимся голосом крикнул исправник, устрашась движения народа.

Раздалось несколько выстрелов. Толпа испуганно отхлынула, оставив лежать на зеленой мураве недвижное окровавленное тело человека.

– Родименькие! – раздался отчаянный женский вопль. – Митрофана убили!

Словно опомнившись, кинулись разъяренные мужики на солдат. Снова загремели выстрелы. Крики и стоны стали над сражающимися. В солдат полетели колья и камни.

– Вперед! – крикнул седой унтер.

Но из толпы грянул выстрел, и старый солдат покачнулся, закрыв руками лицо. Это стрелял Харитоныч. Заряд утиной дроби кучно попал в ретивого служаку и ослепил его.

Но в ту же минуту и Харитоныч упал. Ему ли предназначалась солдатская пуля, была ли она случайной – бог весть. Однако ж солдаты отступили. На месте боя остались лежать убитый Митрофан и тяжело раненный Харитоныч. Кое-как дополз он до своей хибарки и попросил соседа позвать попа.

Тот застал его уже умирающим.

– Прости, батюшка, – коснеющим языком промолвил охотник, – не говел я всю жизнь… Почитай, всю жизнь и лба не перекстил путем. Теперь вот помираю… Ослобони, ради Христа… А ружьишко… – еле слышно сказал, когда священник исповедал и причастил его. – Ружьишко, тово… себе возьми… заместо денег. Да чтоб и не попало после меня в руки лихому человеку… Прощай, батька, дай тебе бог…

Это были его последние слова. У него заклокотало в горле, тоненькой струйкой побежала кровь изо рта, и он вытянулся и затих.

Вот какая кровавая драма разыгралась в глухом сельце Т… двадцатого июля 18** года.

Кроме очерка «Харитоныч» в тетради были еще четыре: «Черкесы», «Митрофан», «Сельский лавочник» и «Русский помещик с немецкой фамилией».

Ружье же Харитонычево было брошено в чулан, в кучу всякого хлама. К удивлению отца, Ардальон попросил разрешения повесить его в своей комнате, над кроватью.

– Но к чему оно тебе, Ардальоша? – спросил отец.

– На память, – странно усмехнувшись, сказал Ардальон.

Что есть поэзия

Лучи счастия облили, можно сказать, все существо его, но положение его как поэта было фальшиво.

Стихи громыхали тяжко, словно топот закованной в латы конницы; земля гудела под ударами торжественного многостопного размера; рифмы «коварство – тиранство», «брань – христиан» железно скрежетали, как окрестившиеся в ужасной схватке тупые, тяжелые палаши… Насмерть перепуганная муза Евтерпа, заткнув уши, бежала прочь.

Иван Иваныч словно въяве видел мелькнувшее за дверью серебристое облачко легчайшей туники божественной. Ее узкую ступню, летящую в стремительном беге. Приглушенный, страдальческий слышал стон ее, в котором звучали отчаяние, испуг, удивленье.

Стихи были как площадная брань.

И он молчал.

– Ну как, Иван? – осторожно опросил Никитин. – Ведь это у меня в новом роде… Верно?

Ивану Иванычу горько стало: его великий друг ничего не увидел, ничего не услышал. Более того, ему, кажется, даже нравились эти казарменные восклицания, этот неистовый грохот.

И он сказал:

– Стихи твои ужасны. Да это и не поэзия вовсе.

Позвольте, позвольте… Как же не поэзия? Стихи только что созданы легко и вдохновенно. Не писал – летел высоко, как никогда, воспарив над землею. Шум битвы, победные клики. Враги православной веры, повергнутые во прах. А какие интонации! «Вперед, святая Русь! Тебя зовет на брань народа твоего поруганная вера! С тобой и за тебя молитвы христиан! С тобой и за тебя святая матерь-дева!» Разумеется, это не то, что сочинялось до сих пор, это совершенно, совершенно в новом роде! И вдруг…

Ощущение было такое: с разбега ударился о невидимую преграду, страшным толчком брошен наземь и вот корчится, задыхаясь от боли, от обиды.

Дрянная мыслишка скользнула: не зависть ли?

С недавних пор Никитин вознесен высоко; стихи напечатаны в «Москвитянине», в «Санкт-Петербургских Ведомостях», в «Отечественных Записках»; его общество – люди образованные, чиновные; он в губернаторском доме принят, видный петербургский сановник, граф Толстой взялся издать на свой счет книжку его стихотворений…

А Иван Иваныч – как был нижнедевицким мещанином, так им по сю пору и остался.

Но опять-таки – позвольте-с: кто же повинен в том, что Иван Иваныч не вошел в круг избранного общества? Да не сам ли Иван Иваныч? Было же ведь, когда счастливый, сверх меры обласканный Никитин звал его посетить второвскую гостиную, но тот отказался наотрез. «Но почему же? Почему?» – спросил удивленный Никитин. «Мещанская гордость не позволяет», – отшутился Иван Иваныч.

Теперь вот говорит: стихи ужасны.

Что это?

Молчание угнетало, делалось пыткой; терпеть его долее было уже не под силу. Тогда Иван Иваныч сказал:

– И род не новый. Без малого сто лет назад писано: «Гром победы, раздавайся, веселися, храбрый росс». Что ж нового-то? Лишь брань базарная: презренный еврей, жидовская синагога. А кровожадность! «Мы вашей кровию скрепим наш договор»! Господи, да откуда в тебе этакое людоедство!