Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 12 Страница 35

— Значит, вы также получили приказ уехать? Что вы сделали?

— Ничего.

— Я тем более ничего не сделал. Мы должны ехать в Пизу.

— Вы можете ехать в Пизу, если вам нравится. Что же до меня, я до ночи уезжаю.

Я иду к себе и немедленно отправляю моего хозяина на почту, чтобы он осмотрел вместе с каретником мою коляску и заказал четырех почтовых лошадей сегодня на вечер. Дав несколько других небольших распоряжений, я развлекся тем, что написал эрцгерцогу это маленькое письмо, которое теперь привожу ниже переведенным слово в слово:

«Юпитер, монсеньор, доверил вам молнию лишь при условии, что вы будете обрушивать ее только на виновных, и вы проявили неповиновение ему, метнув ее на мою голову. Семь месяцев назад вы пообещали мне, что я буду пользоваться у вас полным спокойствием, при условии, что не нарушу мир и благой порядок в обществе и буду уважать законы; я скрупулезно соблюдал это справедливое условие, и вот — В.И.В. лишило меня правосудия. Я пишу вам, монсеньор, только для того, чтобы заявить, что я вас извиняю. Последствием этого прощения будет то, что я никому не буду жаловаться и не стану обвинять вас в несправедливости, ни письменно, ни устно, в домах Болоньи, где я буду послезавтра. Я хотел бы даже забыть это клеймо на моей чести, нанесенное мне по вашему произволу, если бы это не привело к тому, что отныне ноги моей больше не будет на землях, которых Господь сделал вас хозяином. Аудитор сказал мне, что я могу ехать говорить с вашей милостью в Пизу; но я боюсь, что этот шаг с моей стороны покажется дерзким принцу, который, согласно общим понятиям, должен разговаривать с людьми не после их осуждения, а лишь до него.

Остаюсь, итд…»

Запечатав письмо, я отправил его аудитору, затем стал паковать чемоданы.

В тот момент, когда я садился за стол, появляется Медини и начинает поносить Зановича и Зена. Он жалуется на них за то, что случившееся с ним несчастье происходит от двенадцати тысяч гиней, которые они выиграли у англичанина, и теперь они отказывают ему в сотне цехинов, без которых он не может уехать. Он говорит, что они также получили приказ уехать и оба направляются в Пизу, и выражает удивление, что я не еду также туда. Смеясь над его удивлением, я прошу его уйти, поскольку должен паковать вещи. Он просит меня, наконец, как я и ожидал, одолжить ему денег, но манера, с которой я ему отказал, была столь жесткой, что он ушел, не настаивая.

После обеда я направился вернуть куски Антологии г-ну Медичи и поцеловать Дениз, которая уже все знала и которая не могла понять, как эрцгерцог мог так смешивать неповинных с виновными. Она сказала мне, что танцовщица Ламберти также получила приказ уехать, и то же получил маленький венецианский аббат-горбун, который был знаком с Ламберти, но никогда у нее не ужинал. Эрцгерцог, наконец, расправился со всеми венецианцами, что находились тогда во Флоренции.

Вернувшись к себе, я встретил гувернера милорда Линкольна, которого я знал одиннадцать лет назад в Лозанне. Я небрежно поведал ему о том, что произошло из-за проигрыша, что допустил его воспитанник. Этот бравый англичанин мне сказал, смеясь, что эрцгерцог изволил сказать юному лорду, что он не должен платить проигранную сумму, и тот ответил эрцгерцогу, что, не платя, он совершит неблагородный поступок, и к тому же деньги, что он должен, уже взяты в долг, потому что он никогда не играет на слово. Это была правда. Правда была и то, что заимодавец и игрок сговорились, но милорд не мог быть в этом уверен.

Мой отъезд из Флоренции заставил меня излечиться от очень несчастной любви, которая могла иметь весьма печальные последствия, если бы я провел там еще какое-то время. Я избавил читателя от этой грустной истории, потому что она вгоняет меня в тоску каждый раз, когда вспоминаю об этих обстоятельствах. Вдова, которую я любил и которой имел слабость объясниться, сохранила меня в своих поклонниках только для того, чтобы унижать меня при каждом удобном случае; она меня презирала и хотела убедить меня в этом. Я упорно не прекращал с ней видеться, надеясь все время на успех; но увидел, когда наконец излечился, забыв ее, что время мое ушло.

Я уехал из Флоренции, обеднев лишь на сотню цехинов; я не делал там никаких трат, я жил, наконец, мудро. Я остановился на первой почте Папского государства, и в предпоследний день года я прибыл в Болонью, где поселился в гостинице С.-Марк. Я сразу отправился с визитом к графу Марулли, который был поверенным в делах Флоренции, чтобы просить его написать Е.И.В., что везде, где я окажусь, до конца моей жизни, я буду славить его добродетели.

Он решил, что я не говорю того, что думаю, потому что он получил письмо, которое информировало его обо всех обстоятельствах дела, но я сказал ему, что если он все знает, он должен видеть, что обязательства, которые я имею перед Е.И.В., более важны. Он заверил меня, что напишет принцу, в каком духе я говорил о нем.

В первый день года 1772 я направился представляться кардиналу Бранчифорте: он был легат. Я знал его в Париже, двадцать лет назад, когда он был направлен Бенуа XIV доставить благословленные пелены для новорожденного герцога де Бургонь. Мы вместе были в масонской ложе и наслаждались тонкими ужинами в компании красивых девушек вместе с доном Франсиско Серсале и графом Рануччи. Наконец, этот кардинал был умен и был тем, кого называют бонвиван.

— О, вот и вы! — воскликнул он сразу, как меня увидел, — я вас ждал.

— Как же могли вы меня ждать, монсеньор, когда ничто не заставляло меня отдать предпочтение Болонье перед другими местами?

— Болонья лучше всех остальных, и к тому же я был уверен, что вы подумаете обо мне; но не стоит рассказывать здесь о жизни, которую мы вели, когда были молоды. Граф Марулли сказал мне вчера вечером, что вы воздали самую пышную хвалу эрцгерцогу, и вы очень хорошо сделали. Поговорим между нами, потому что ничто не выйдет из этого кабинета. Сколько вы получили из двенадцати тысяч гиней?

Тогда я рассказал ему всю правду об этой истории, кончив тем, что показал ему копию письма, которое я написал эрцгерцогу. Он ответил мне, смеясь, что он разочарован тем, что я оказываюсь не виновен. Когда он узнал, что я думаю остановиться в Болонье на несколько месяцев, он сказал, что я могу быть уверен, что буду пользоваться самой большой свободой, и что как только пройдет первый шум, он предложит мне продолжить нашу близкую дружбу.

После этого демарша я намерен был вести в этом городе ту же жизнь, что и во Флоренции. В Италии нет другого города, где можно было бы жить с большей свободой, чем в Болонье, где жизнь недорога и где можно, при небольших затратах, обеспечить себе все жизненные удовольствия. Кроме того, город прекрасен сам по себе, и почти все улицы обрамлены аркадами. Что касается общества, я не беспокоился. Я знал болонцев: мужчины благородного сословия злы, спесивы и вспыльчивы, а народ, кого здесь зовут «биричини» (озорники), еще хуже, чем неаполитанские лаццарони; но буржуа, в основном, суть добрые люди. Все это, однако, мне было безразлично. В моих планах было отдаться научным занятиям и проводить время с несколькими людьми литературы, с которыми нетрудно завязать знакомства. Во Флоренции люди, в основном, отличаются невежеством, даже в итальянском языке, на котором говорят хорошо, но так, как если бы не знали его вовсе; в Болонье же все разбираются в литературе. В университете Болоньи было в три раза больше профессоров, чем во всех остальных, но все с очень небольшим жалованьем, некоторые имели лишь пятьдесят экю в год; но они имели по много учеников и жили хорошо. Хорошо также работала печатня, и хотя действовала Инквизиция, ее легко обманывали.