Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон Страница 36

Судьба этой винтовочки оказалась печальной. Кому-то показалось, что лучше убрать её с детских глаз, и она исчезла. Примерно через год был в гостях у нас дядя Ася Юшко и спросил про винтовку. Её тут же достали. Она была спрятана за диваном, у наружной и очень сырой стены. Конечно, заржавела. Дядя Ася попробовал открыть затвор, он не открывался. Он ещё раз попробовал — нет. Тогда дядя Ася применил всю свою физкультурную силу и отломил рукоятку затвора. Дальше пробовать было нечем и винтовку уже не прятали, но она превратилась в муляж, тем более, что и ствол заржавел.

Но было ещё одно чудо. Его подарила мне мама. Она специально привезла мне его с войны в подарок. Я понимаю, в это трудно поверить, но это было! Конечно, ещё до того, как спрятали винтовку, то есть до того, как пришла кому-то безумная мысль что-то прятать от детских глаз… Мама подарила мне браунинг.

Нет, это не была хорошая немецкая игрушка, нет… Это был абсолютно настоящий и тоже бельгийский, очень маленький (дамский, мне по руке) боевой шестизарядный пистолет. К нему прилагались две полные обоймы, но патроны мама всё-таки временно убрала. А сам браунинг лежал в незапертом шкафу (у нас запоров, кроме как на внешней двери, нигде и ни на чём не водилось), и я мог в любое время брать его, оттягивать затвор и щёлкать, но из дому никогда не выносил. Он тоже, конечно, погиб, но иначе, не так, как дедова винтовка.

Была зима, и в сугробе, на задворках нашего дома, нашли выкинутого новорожденного младенца. Дело было довольно обычным — аборты ведь запрещались. Но дело завели, и дом наш попал под подозрение. Милиция особенно интересовалась незамужними, а также молодыми жёнами. А дядя Володя, поскольку не одобрил жизнь своей жены тёти Лиды во время войны, как раз женился на молодой. Во дворе меня остановил участковый и стал спрашивать про молодую жену моего дядьки: не была ли она беременной?

— Как это? — спросил я, потому что вопроса не понял.

— Ну… живот был у неё большой?

Я стал думать и вспоминать, но вспомнить ничего не смог.

Участковый махнул рукой и ушёл. В доме начались обыски. Никаких ордеров, конечно, не требовалось. Просто приходили в квартиру и искали почему-то всякие нечистые тряпки. А у дяди Володи были два трофейных пистолета, могло плохо кончиться. Тогда дядя Володя собрал весь арсенал, включая мой браунинг, и куда-то унёс. Сказал, что выбросил в Москву-реку.

А потом отыскались коньки. Пара старых коньков безо всяких, правда, ботинок. И хоть это было не ожидаемое счастье, но счастливым я всё-таки стал. Это были хоккейные коньки, только не с выгнутыми лезвиями типа «канады», а с прямыми, и назывались эти коньки «гаги» или, по-простому, — «дутыши», потому что вдоль лезвия, чуть сверху, шла такая как бы вздутая металлическая нашлёпка. Коньки были слишком большие, зато не на ботинках!

Едва успел я прикрутить эти «гаги» верёвками к валенкам и со звоном спуститься по лестнице, как сразу же возле дома на меня обратил внимание очень взрослый, лет пятнадцати, человек.

Он сказал:

— Твои коньки? Покажи.

Я показал.

— Сними-ка.

Я снял.

Он взял мои коньки, осмотрел и медленно с ними ушёл. А я стоял, ничего не понимая. Меня же до этого раза никогда ещё не грабили.

Судьба картин в тяжёлых рамах

Их было три.

Одна, самая большая, размером примерно метр на два — представляла лежащую женщину. Опираясь на локоть, она читает какую-то книгу, а рядом с книгой лежит пожелтелый череп. Женщина окутана лёгким покрывалом, ступни только открыты. Вкруг женщины темно и только в дальнем углу отверстие, и в нём свет, чуть-чуть доходящий до книжных листов. Мне сказали, что это Мария Магдалина в пещере.

Вторая картина была не так интересна. Почти квадратная, но всё же вытянутая немного вверх. Такими обычно бывают портреты. Здесь тоже женщина, и голова её под тёмным покрывалом, и вся картина очень тёмная, похожая на старую икону.

Третья… Но о третьей я скажу потом.

Присутствие в доме картин раздражало. От них в столовой было мрачно. Кого именно они раздражали, не помню, но время от времени заходил разговор, что надо бы их вынести на чердак. Но мама не разрешала.

И вот, в конце концов, махнула мама рукой, но всё же сказала, что одну, а именно третью, ни за что не отдаст.

Долго ещё, посещая чердак, где пол покрыт был пуховым слоем вековой пыли, я видел наши картины, прислонённые к стропилам. Да и кому они в сорок шестом послевоенном году были бы нужны? Ни съесть, ни выпить…

А третья картина осталась.

Кто новый к нам впервые приходил, все спрашивали:

— Ой, что это у вас за картина такая прекрасная?

Картина и впрямь хороша. Овальная в резной золочёной раме, а в раме женщина неземной красоты под лёгким покрывалом — сидит, и в руке у неё маленький светильник, лампадка.

Позже я спрашивал маму, откуда эта картина у нас, но мама сказала, что не знает: всегда была, а называется «Весталка».

Спустя много-много лет, когда и мамы уже не стало, я всё же захотел ещё хоть что-нибудь узнать про нашу картину. И кое-что узнал. Картина связана с Анжеликой Кауфман.

Мария-Анна-Анжелика Кауфман родилась в 1741 году в Швейцарии, в доме живописца Иосифа Кауфмана. С девятилетнего возраста отец стал обучать её искусству живописи, и Анжелика сделала успехи.

Одиннадцати лет Анжелика с отцом посетила Италию и в Комо написала пастелью портрет тамошнего епископа. С этого началась её карьера, и здесь, в Италии, к ней пришла слава художницы-портретистки. Кауфман приезжает в Милан. Её вводят в высший круг. Ей позируют дочери принцессы Каррарской. Город за городом, столицу за столицей, молодая художница покоряет Европу. В Италии она увлекается фресками. В Лондоне расписывает плафоны, создаёт прекрасные панно. Знаменитые плафоны в читальном зале Художественного клуба на Ганновер-стрит принадлежат кисти Анжелики Кауфман.

Её успеху немало способствовала красота, обаяние, необыкновенная живость. Греческий овал лица знаменитой художницы привлекал к ней поклонников, и среди них были не простые смертные: актёр Гаррик — его портрет она писала в Лондоне, великий Гёте — их дружба началась после первой встречи в Риме, поэты Клопшток и Гесснер — оба посвятили Кауфман не одно стихотворение.

В 1768 году Королевская Академия художеств в Лондоне приняла Анжелику Кауфман в число своих членов. Кауфман стала первой женщиной-академиком, и теперь на своих работах к своей подписи она могла прибавлять две буквы — R. A. (Королевская Академия).

Но честолюбивые мечты художницы шли ещё дальше. Она хотела стать аристократкой.