Феликс Медведев - Вознесенский. Я тебя никогда не забуду Страница 36

Все это может создать впечатление, что Вознесенский вначале писал только пейзажи да натюрморты. Нет, он обращался – и часто – к политическим, социальным, словом, к общественным темам. Иногда это ему удавалось:

… Я рядом с бледным служкоюСижу и тоже слушаюПро денежки, про ладанкиИ про родню на Ладоге…Я говорю: – Эх, парень,Тебе б дрова рубить,На мотоцикле шпарить,Девчат любить!Он говорит: – Вестимо… —И прячет, словно вор,Свой нестерпимо синий,Свой нестеровский взор…

Это по-настоящему хорошо и по-настоящему убедительно. В самом деле, несложные, но несомненные земные радости, которых лишил себя бледный служка, умение поэта увидеть в них большую ценность – все это стоит стихотворения. Здесь само по себе жизнелюбие, лихо бьющее через край, любовь ко всяким проявлениям жизни счастливо оказались художественным обоснованием и авторской правоты, и оправданности средств выражения.

И та же самая лихость, размашистость звучали раздражающе чужеродно в таких стихах, как «Открытие ГЭС», «Россия». Те же средства выражения оборачивались декоративным стилем «рюсс»:

Вздрогнут ветви и листья.Только ахнет весь светОт трехпалого свистаМежпланетных ракет!

Лихо придумано! И ярко, и броско, и впечатляюще. И при всем том безвкусно, потому что это – «придумка», украшение.

В чем же причина этой и подобных неудач?

В рассудочности – как ни странно звучит это слово в применении к буйному, своеобразному стилю Вознесенского. В рассудочности, которая неизбежна, когда стихи не вдохновлены идеей…

К счастью, эти жестокие слова относятся не ко всем из первых гражданских стихов Вознесенского. Благодаря своей талантливости он нередко делал художественное открытие там, где и не предполагал, и даже вопреки своим рассудочным замыслам.

Так был в «Мастерах», одной из его лучших вещей.

Замысел поэмы понять не трудно. Вознесенский рассказал нам, как Иван Грозный задумал выстроить храм, «чтоб царя сторожил, чтоб народ страшил». А народные мастера построили такой, что «пылал в полнеба, как лозунг к мятежам». Храм дерзкий, земной, языческий.

Конечно, это спор с Кедриным, в «Зодчих» которого рассказан тот же полулегендарный эпизод, но рассказан в более печальных, строгих, «иконописных» тонах, чем хотелось бы Вознесенскому. А его мастера – бунтари, охальники.

Причем ясно, что речь – не только о строителях храма Покрова. Имя Бармы поставлено рядом с Микеланджело и Дантом, а историческая прикрепленность «Мастеров» условна. Условна и потому, что у Ивана IV не было «царевны целомудренной», и потому, что описание храма больше напоминает теперешнего Василия Блаженного с его буйной восточной раскраской (в XVI веке он был бело-розовым). Но дело не только в этом: Кедрин, давший точную историческую картину, тоже ведь переместил Рублева на полтора века.

Вдобавок Вознесенский откровенно «модернизирует» старину. Он не хочет перевоплощаться в современника Бармы, он глядит на диковинный храм искушенным взглядом современника Мичурина и Жолтовского. Получается своеобразная «комбинированная съемка»:

Здесь купола-кокосы,И тыквы-купола.И бирюза кокошниковОкошки оплелаСквозь кожуру мишурнуюГлядело с завитков —Что чудилось МичуринуШестнадцатых веков.

Это хорошо увидено и очень хорошо написано. Но это сращение эпох – не самоцель. Основный смысл его – в преемственности и неиссякаемости творчества…

Поэма, добросовестно и изобретательно, то выполняя, то превозмогая первоначальный замысел, движется от одного удачного куска к другому через неудачные, необязательные. Но вот она подбирается к эпилогу:

Вам сваи не бить, не гулятьпо лугам.Не быть, не быть, не бытьгородам!..Ни белым, ни синим – не быть,не бывать.И выйдет насильник губить —убивать.И женщины будут в оврагахрожать.И кони без всадников мчатьсяи ржать,Сквозь белый фундамент травапрорастет.И мрак, словно мамонт,на землю сойдет…Ни в снах, ни воочию, нигденикогда…Врете, сволочи!Будут города!

Вот где прорвалось сквозь правильную, но внешнюю, сквозь заданную тему настоящее, главное, скопившееся к концу поэмы. Это – трагедия искусства, творчества, которое выкорчевывают ненавистники народа, понимающие его бунтарскую и созидательную силу. Это – понимание творчества, как основы всего живого, того, ради чего и благодаря чему живут люди. И это в еще большей степени – превозмогание трагедии, победа, радостный крик о том, что творчество вечно, как сама жизнь.

… Но откуда же это «раздвоение» личности? Почему таланту Вознесенского приходится превозмогать его же рассудочность?

Дело в том, что он в тех стихах, о которых говорилось, еще далек от своей – завоеванной и пережитой – темы. Более того, он не сразу начал даже поиски этой темы, захлебнувшись в потоке жизненных впечатлений, каждое из которых казалось важным и самоценным.

Кто-нибудь может посмеяться над тем, что я пишу о молодом поэте Вознесенском в неизменном перфекте – «писал», «был», «создавал»… Но я это делаю сознательно. Его последние стихи приобретают новое качество.

Они могут стать мостиком к тому большому будущему, которое Вознесенскому дружно пророчат…

Кто мы – фишки или великие?Гениальность в крови планеты.Нету «физиков», нету «лириков» —Лилипуты или поэты!Независимо от работы,Нам, как оспа, привился век.Ошарашивающее – «Кто ты?»Нас заносит, как велотрек…

Кто ты? Этот вопрос вызван не честолюбием – предельной ответственностью. Быть «хуже других» перестало быть делом личного самолюбия, стало делом общественным. И ответить на вопрос «кто ты?» нелегко. Это вопрос не оценки, а пути. Не «какой ты сейчас», а «каким будешь», «чего хочешь»…

Впрочем, подождем пока. Я уверен, что гораздо больший материал для разговора о качественно новых вещах Вознесенского даст ближайшее время.

Будем надеяться, Андрей Вознесенский сейчас приготовился сделать решающий шаг, разделяющий понятия «талант» и «поэт».

«Литературная газета», 8 октября 1960

Должно быть, кокетничать своей «смелостью», способностью высказывать суждения, противоположные общепринятым, считается у некоторых молодых авторов признаком хорошего тона. Однако это не мешает появлению рецидивов старой болезни у иных наших поэтов. Симптомы ее, несомненно, сказываются и в творчестве Андрея Вознесенского.