Константин Симонов - Так называемая личная жизнь Страница 36

- Вы что, смеетесь? - обиженно сказал врач. - Будите людей, вам по-человечески объясняют, а вы начинаете дурака валять! Вы что, выпили, что ли?

- Я не выпил, - вдруг обидясь, крикнул Левашов: у себя в полку за все эти тяжкие сутки он не взял в рот ни глотка, а про выпитый у Бастрюкова стакан забыл, словно его и не было. - Я не выпил. Я в бою был. Устал. Соображаю плохо. Почему вы смеете говорить мне, что я выпил?

- Не шумите, - примирительно, но твердо сказал врач. - У вас нервы, у нас нервы. Вы их на немцев и румын расходуйте, а на меня нечего! Сказал, что отправил ваших товарищей, значит, отправил.

- Извиняюсь. - Левашов показал на стоявший на подоконнике графин. Вода?

- Вода.

Левашов налил из графина стакан мутной теплой воды и жадно выпил ее.

- Спасибо, - сказал он, вытирая рукой губы. - Поехал.

- А как же осколки? - окликнул его военврач, когда он был уже в дверях.

- Осколки? - переспросил Левашов. Он и забыл про свои осколки. - Из порта обратно заеду.

На стоявшем у пирса эсминце поспешно заканчивались приготовления к отплытию. Чтобы уменьшить опасность бомбежек, надо было затемно пройти Тендерову косу и попасть в зону прикрытия своих истребителей. Раненые были погружены, но к пирсу все подъезжали и подъезжали новые грузовики с ящиками: по приказу Военного совета из Одессы эвакуировали музейные ценности.

У двух трапов стояли моряки с винтовками. Они не пропускали на эсминец ни одного человека. Бойцы и гражданские разгружали и складывали ящики у трапов, а на эсминец их таскала команда.

Посмотрев на строгих морячков, стоявших с винтовками по обеим сторонам трапов, Левашов понял, что тут не проскочишь, и стал высматривать какое-нибудь морское начальство.

- Калюжный, Калюжный, не прохлаждайся! Этот ящик краном надо брать. Кран давай! - кричал, стоя в двадцати шагах от Левашова, спиной к нему, короткий, плотный морячок-командир, в куцем кительке и с пистолетом на длинных морских ремнях, при каждом движении хлопавшим его по толстой ляжке.

- Слушайте, товарищ морской бог, - сказал Левашов, подходя к нему сзади. - Как бы попасть на вашу посудину?

Морячок повернулся и, вздернув голову, выставил навстречу Левашову богатырский орлиный нос. Он явно собирался выругаться, но вместо этого расплылся в улыбке и, протянув Левашову коротенькую руку, воскликнул: "Федя!" - с таким выражением, словно только и ждал встретить Левашова, именно сейчас и здесь, в Одесском порту, около своего эсминца. Это был Гришка Кариофили, керченский грек, земляк Левашова, а потом его однокашник по военно-политическому училищу. Они не виделись семь лет.

- Ты чего здесь делаешь, Гришка? - спросит Левашов.

- Комиссарю на этом красавце, - сказал Кариофили. - А ты?

- С утра был комиссаром полка.

- А теперь чего?

- А теперь хочу драпануть вместе с тобой из Одессы. Возьмешь?

- А если серьезно?

- Приехал попрощаться, ты сегодня за одни рейс двух моих бывших командиров полка увозишь.

- Двух сразу? - спросил Кариофили. - Слыхал, что у вас туго, но не думал, что так!

- А ты съезди на передовую, погляди. С воды не все видать! - сказал Левашов.

- Сахаров! - крикнул Кариофили стоявшему у трапа моряку. Он за время погрузки отвык говорить и только кричал. - Проводите батальонного комиссара в кают-компанию. Учти, через десять минут отвалим! - крикнул Кариофили Левашову, когда тот поднимался по трапу. - А то и правда в дезертиры попадешь!

В кают-компании эсминца на диванах и на матрацах, разложенных по всему полу, и даже на длинном столе лежали раненые командиры. Когда Левашов вошел, врач в морской форме, согнувшись над лежавшим на тюфяке у самых дверей раненым, впрыскивал ему что-то в бессильную, неподвижную руку. В кают-компании стоял запах ксероформа.

Осторожно пробираясь между матрацами, Левашов наконец нашел Ковтуна. Ковтун лежал в углу кают-компании и смотрел в одну точку перед собой, не обращая внимания на окружающее. Он не сразу заметил Левашова, а узнав его, хотя и обрадовался, но уже посторонней, вялой радостью человека, которого пришли навестить из другого, надолго отрезанного мира.

- Как дела? - спросил Левашов. - Живой еще?

- Живой, - сказал Ковтун. - Мне бы только эту чертову воду переплыть. Лежу и думаю: разбомбят на воде, и уйдешь вниз, как гиря. Плавать не умею, боюсь - и все тут. Если б хоть боли мучили - воткнули бы, как другим, шприц, и проспал до Севастополя.

- А ты скажи, что болит, - посоветовал Левашов, - Где Мурадов, не знаешь?

- Не видал, - сказал Ковтун. - Мы теперь - дрова, куда положили, там и лежим.

- Я к тебе еще зайду, - сказал Левашов. - Пойду его поищу.

Пройдя мимо остальных раненых и убедившись, что в кают-компании Мурадова нет, Левашов вернулся к дверям. Врач в морской форме распоряжался выносом того, кому он пять минут назад делал укол. Раненый, не приходя в сознание, умер; два краснофлотца поднимали мертвеца.

- Не скажете, товарищ военврач, где у вас тут полковник Мурадов? У него тяжелое, в живот, - добавил Левашов, понимая, что это стало теперь главным отличительным признаком полковника Мурадова.

- Двое самых тяжелых в каюте первого помощника. Налево первая.

"Плохо дело", - подумал Левашов.

В каюте на койке и на диване лежали раненые. У стола, повернувшись на винтовом кресле лицом к двери, спал санитар в халате поверх общевойсковой формы.

"Наверное, взад и вперед плавает, сопровождает", - подумал о нем Левашов и узнал лежавшего на койке Мурадова.

Мурадов был в жару и без памяти. Его башкирское, скуластое лицо похудело, заострилось, глаза были зажмурены, а изо рта вырывалось клокотанье вперемежку с обрывками непонятных слов. Мурадов, от которого Левашов никогда не слышал ни слова на его родном языке, в беспамятстве бредил по-башкирски.

Странное чувство испытывал Левашов, стоя над бредившим Мурадовым. Он оставил полк, поднял на ноги госпиталь, проник на эсминец и вот, стоя над этим человеком, ради которого добирался сюда, ничего не мог ни сказать ему, ни спросить у него.

Так он стоял над Мурадовым молча минуту, две и наконец, не зная, как сделать то, ради чего ехал сюда, - как проститься с ним, нерешительно положил свою руку на бессильно лежавшую на простыне большую, потную, горячую ладонь Мурадова. И вдруг пальцы Мурадова дрогнули, его рука, словно сведенная судорогой, сжала руку Левашова с такой силой, что Левашов чуть не вскрикнул, и лишь через минуту, когда пальцы Мурадова ослабели, с трудом высвободил руку.

Таким было их последнее рукопожатие, о котором Левашов еще долго помнил потом, - не просто держал в памяти, а помнил рукою, кожею пальцев.

Ковтун терпеливо ждал возвращения Левашова и думал о том, что едва ли в Крыму дислоцируется сейчас много тыловых госпиталей. Наверно, раненых перегрузят в Севастополе с эсминца на транспорт и опять по воде отправят в Новороссийск или Туапсе. Жена, эвакуированная в Сочи, писала ему, что там теперь кругом во всех санаториях госпитали.