Эдуард Лимонов - Книга мёртвых Страница 36

Будучи арт-директором всех публикаций Конде Наст, Либерман обладал огромной властью. Он мог вдруг выдвигать или задвигать фотографов, дизайнеров и моделей. Делать или разрушать карьеры. Либерманы сделали карьеру Бродскому. Без их вмешательства в его судьбу ну колесил бы Иосиф Александрович из университета в университет преподавателем. А вот Леониду Лубяницкому (Бродский называл его «рыжий») Алекс вначале очень помогал, в один год фотографии Лубяницкого появились в десяти (из 12!) номерах «Вога», а затем по скрытой причине перестал поддерживать, и Лёнька захирел, хотя имел практически эксклюзивное право снимать Бродского (его отец был другом отца Бродского) и Барышникова. Скептический, очевидно недобрый Алекс глядел на гостей Татьяны как на необходимое зло, то, что идёт негативным багажом вместе с красивой исторической женщиной. Одним он помогал, других – не замечал в упор. Моей бывшей жене поначалу оказывал помощь – послал к супер-фотографу, звезде того времени, к Аведону, её фотографии появились в «Воге». Эстету Алексу нравились красивые игрушки, а тонкокостный «скелетик» выглядел бледным цветком зла в сравнении со здоровенькими американками. Однако у Елены не оказалось трудовых навыков, чтобы стать сколько-нибудь выдающейся моделью. Она любила скорее побочные эффекты этой профессии, чем сам труд и карьеру: любила парти с шампанским и кокаином, любила наэлектризованную сексом атмосферу модельного бизнеса. Уже через пару-тройку лет она устала и сошла с крута. У Либерманов она также долго не удержалась. У Либерманов был свет, а её тянуло в полусвет. Здравый смысл позднее всё же возобладал, и появился граф де Карли, но лет пять она усиленно разлагалась в компании эксцентричных личностей.

В одну из моих последних встреч с Татьяной, может быть, в последнюю, она вышла со мною на 70-ю улицу, мы стояли у их дома 173 на тротуаре, и она сказала мне: «Берегитесь Елены!» И пронзительно, многозначительно посмотрела на меня. По всей вероятности, или я сказал ей, что опять сплю со своей бывшей женой, или что еду во Францию, где уже тогда жила Елена. Вот она меня и предостерегла. Она так и осталась для меня там, на 70-й улице, стоит вполоборота, сигарета, тряпки свисают с костлявого костяка. Веки синие, яркий рот клоуна. «Берегитесь Елены…» – доносится ко мне из Вечности.

Юрий Егоров’с Фондейшн

«В порту Амстердама, в порту Амстердама, Dans la port d’Amsterdame…» – ревел во мне голос Жака Брейля, в то время как я шагал вдоль заключённого в цементные колодки Северного моря. Собственно, порта как такового не оказалось, всё это гнусное побережье было портом. Под цементным мостом стоял средневековый корабль, похожий на шлюпы Магеллана. На палубе корабля пилили бревно. Из-под моста глядели на шлюп трое клошаров, они же бомжи. Один с красно-коричневой мордой жителя Индонезии, завёрнутый в одеяло. Я повернул обратно. Мой голландский издатель Жоз Кат говорил мне, что порта нет – всё побережье Голландии – порт, но я решил проверить. Вот проверил. Я прошёл мимо китайской джанки-ресторана и вышел обратно в город. Возвращаться в отель не хотелось, сидеть там в стерильной тоске и голландской обезжиренной чистоте и смотреть 37 каналов телевидения, где на всех каналах политически корректные лица? Я зашёл в бар и выпил двойной виски, потому что продрог, разыскивая порт. Была глубокая осень, и даже плотный немецкий бушлат с суконной подкладкой не согревал меня. Были и другие причины для озноба и охлаждения. Прилетев в Париж из Соединенных Штатов, жены своей я не обнаружил. Обнаружил груду посуды в кухне, демонстративные два бокала с остатками вина, две измазанные едой тарелки – всё, что свидетельствовало: здесь отобедали двое… Если добавить к этому растерзанную постель, то легко было догадаться, чем они тут занимались. Пустых бутылок не обнаружилось, но я был уверен, что с десяток их лежит в зелёном контейнере для мусора, стоящем у входа в дом.

Потому, приехав в Амстердам, я полностью идентифицировал себя с матросом-протагонистом песни Брейля. Потому мне было холодно, противно, неуютно. Она устроила мне погром души моей.

Я бродил вдоль каналов, время от времени подкрепляясь в баре. В обычное время я купил бы бутылку и пошёл в отель, обошлось бы много дешевле. Но если погром души, то какие тут сожаления о расходах… С Жозом не выпьешь, сухопарый положительный голландец с семьёй… Потому я бродил, глядел в зелёную воду каналов, на пришвартованные повсюду велосипеды, сутулился от ветра и размышлял. Уже ближе к вечеру я вдруг остановился у невзрачного дома с только что вставленными новыми окнами, новые рамы крикливо выделялись на старой стене. Если бы не рамы, я бы не остановился. В Амстердаме было где останавливаться и без рам. Я был здесь уже третий раз, в этом городе каналов, велосипедов, тюльпанов и индонезийских клошаров. Отвлекшись от рам, я прочитал вывеску учреждения, которому рамы принадлежали. «Юрий Егоров’с Фондейшн!» Под вывеской солидная бумага крупным шрифтом оповещала, что Фондейшн учреждена душеприказчиками пианиста Юрия Егорова и ставит своей целью поощрение и финансирование молодых музыкантов, устройство музыкальных конкурсов… и так далее…

Боже мой, Юрочка! Юрка! Я и не знал, что он умер, потому что потерял с ним связь, уехав во Францию из Соединенных Штатов, ведь дружили мы с ним в Нью-Йорке. Правда, один раз я видел его портрет на обложке журнала «Монд де ля Мюзик» («Мир музыки»), ещё раз – на обложке другого музыкального журнала. Он был очень знаменит. Если не ошибаюсь, он остался в Голландии, не вернулся с заграничных гастролей где-то году в 1972-м. Победитель конкурса Чайковского, стройный юноша из Казани, черноволосый… Я стоял там, у витрины Фондейшн, учреждённой в честь моего друга, и готов был заплакать, впервые лет за пятнадцать. Поскольку это, в общем, нечеловеческая ситуация: ты гуляешь по городу и вдруг – бац, перед тобой могила твоего друга. Такое бывает обычно во сне. В кошмарах, «в тяжком-тяжком сне – после обеда», – как говорил Шекспир. Ветер швырял мне в лицо последние листья.

Юра Егоров появился в Нью-Йорке где-то в 1978-м. Может, он появлялся и раньше, но я его не встречал. Но если раньше он приезжал на гастроли, то в 1978-м он решил пожить в городе Вавилоне. Он перебрался в Нью-Йорк вместе со своим любовником – голландцем Яном, тот был художник. Сухопарый, загорелый зверь с длинными ногами. Есть гомосексуалисты, глядя на которых так и просится выплюнуть презрительное «пэдэ!» (во Франции ещё презрительней говорят «педаль»), настолько это вульгарные, пошлые артисты своего жанра. У Юрки никогда не видел я и тени педоватости. Это был нормальный парень, любитель выпить и наркоман. Ну, а что? Да, наркоман. Любил летать. В 1979 году они с Яном купили себе «лофт» в Виллидже и белый рояль. Я же говорю, он был знаменит и достаточно богат. И именно в 1979 году состоялся его знаменитый концерт в Карнеги-Холл, где он исполнил впервые в истории Карнеги-Холла в один вечер два «сета» (т. е., ну, как комплекта) этюдов Шопена. Это очень трудоемкая, лошадиная, физически тяжелая работа – исполнять «сет» этюдов Шопена. А два «сета» вообще мало кому по силам.