Феликс Медведев - Мои Великие старики Страница 36

– Александр Сергеевич, общаетесь ли вы с литераторами в Америке?

– Практически нет. Иногда, правда, меня зовут на какое-нибудь литературное мероприятие. Прихожу, разговариваю, если что знаю. Но литература довольно далека от предмета моих занятий, и уж совсем не идет мне, когда меня связывают хоть в какой-то степени с имажинизмом. Тут уж, прошу прощения… Чтобы не испортить светлое дело имажинизма, я лучше побуду от него в стороне.

Надежда Давыдовна:

– Считаю, что есенинский «Пугачев» – надгробный памятник имажинизму. Там каждая строчка с образом, каждая. Это был его взлет.

А. С. Есенин-Вольпин:

– Это был максимум, после чего Есенин отходит от позиции имажинизма.

Надежда Давыдовна:

– Как поэт он навсегда остался с тем, с чего начинал.

Встреча с сыном Сергея Есенина для меня была волнующей. Легендарный человек Александр Есенин-Вольпин, гениальный математик, мужественный правозащитник, талантливый поэт. Его мать, мать сына Сергея Есенина – переводчица, поэтесса, член Союза писателей СССР с 1934 года.

Конечно же, мне хотелось, чтобы Александр Сергеевич прочитал свои новые стихи, но попросить об этом я не решился. Из нашей беседы мне стало ясно, что он на это не пойдет. Что собственное стихотворчество для него – дело прошлое.

Да, Америка приютила изгнанного из родной страны Александра Есенина. Но раз в десять лет он приезжает на могилу отца на Ваганьковское кладбище.

1989

Из стихов А. Есенина-Вольпина:

Лежит неубранный солдатВ канаве у дороги,Как деревянные торчатЕго босые ноги.Лежит, как вымокшая жердь,Он в луже лиловатой……Во что вы превратили смерть,Жестокие солдаты!…Стремглав за тридевять земельТолпой несутся кони;Но и за тридцать верст отсельКоней мутит от вони,Гниет под мертвыми земля,Сырые камни алы,И всех не сложат в штабеля —Иных съедят шакалы……Я вспомнил светлый детский страх.В тиши лампады меркли.Лежала девочка в цветахСреди высокой церкви…И все стояли у крыльцаИ ждали отпеванья, —А я смотрел, как у лицаМенялись очертанья,Как будто сердце умерло,А ткань еще боролась…И терпеливо и теплоЗапел протяжный голос,И тихо в ней светила смерть,Как темный блеск агата……В гнилой воде лежит как жердьРазутый труп солдата…

Горевал я на чужбине,Вот опять она, Москва —Только нет во мне, скотине,Даже тени торжества.Горечь прежняя забыта —И, была бы воля мне,С торжеством космополитаЯ бы жил в чужой стране.

Весенний лист, подарок непогоды,Влетел, кружась, в тюремное окно…Не я ли говорил, что для природыЖить больше дня не стоит все равно?..Не я ли объявлял мое желаньеЛюбить и жить – лишь рвеньем к новизне?Не говорил ли, что хочу страданья,И что весны, весны не надо мне?…Был василек – и он попал мне в руки,Его поднес я к носу – он не пах,Но искривился и застыл от муки,Как девочка, убитая в кустах…– Его теперь мне жаль! Его волненьеИ стыд – не те ли, что владеют мной,И здесь, в тюрьме, я понял умиленьеПеред природой бедной и простой!…Но я схитрю – и буду я на волеРвать и топтать счастливые цветы!И хохотать над тем, что, кроме боли,Я никакой не знаю красоты…

Глава 9. У Курта Воннегута в Саутхемптоне под Нью-Йорком

«Не хочу возбуждать злые чувства…»

Мы сидели в саду дома моих друзей, дома, которому было, наверное, столько же лет, сколько самим Соединенным Штатам Америки. Он принадлежал когда-то, легко ли вымолвить, праправнучке российского декабриста и друга Пушкина Ивана Ивановича Пущина, судьбой занесенной далеко от родной земли. Был он крыт деревянной кровлей; с множеством комнат, лесенок, чердаков, со скрипучими половицами, старинными энциклопедиями на русском и английском языках, с кружащими голову пряными запахами на кухне, с верандой, фигурными, созданными человеком, кустарниками в виде гигантских живых шаров. Мы сидели в саду недалеко от океана, и шум прибоя доносился до нас, но не заглушал разговор, потому что заглушать он мог только во время шторма.

Бывает в этой местности, вода достигает построек, но это случается редко, а когда все же нагрянет, не страшит людей. Люди продолжают жить здесь, потому что во всем остальном, наверное, Саутхемптон – место обители нью-йоркской богемы (вспомним наши подмосковные Переделкино или Барвиху) – можно назвать одним из райских уголков на земле.

Курт Воннегут

Этот дом был продан бабушкой жены Курта Воннегута, и хотя им давно уже владеют другие люди, он почти родной ему. Место для беседы мы выбрали под акацией, в тени, за столом. Было много молодых и немолодых людей, которые помогали мне переводить разговор, и среди них особенно выделялись голоса Михаила Хлебникова и Сергея Осоргина. Они на лету подхватывали каждое слово самого, пожалуй, знаменитого американского писателя наших дней. Его дом здесь же, в Саутхемптоне, в полукилометре от путинского. Курт пришел утром и был в хорошем настроении. Мы смеялись, ели арбуз, пили вино, фотографировались, и между всем этим мой маленький магнитофон крутился и крутился…

– Я живу здесь четыре месяца в году. Остальное время – в Нью-Йорке. Моя жена – знаменитый фотограф и пишет книжки для детей, ей нужно быть в Нью-Йорке, а то бы я жил здесь круглый год. Ее мать выросла в этом доме, ее бабушка похоронена здесь на кладбище, и когда мы проезжаем на велосипеде мимо него, мы ей машем: «Здравствуй, бабушка, спи спокойно».

– Простите, Курт, я хочу задать вам такой вопрос: сколько лет вы собираетесь прожить на этом свете? Вы считаете, что уже успели сделать в литературе все, что могли?

– А сколько лет было Льву Толстому, когда он умер?

– Кажется, 82… А что?

– Нужно работать, чтобы понять и почувствовать, есть ли в тебе еще силы, нужен ли ты жизни. Сегодня я встал в пять часов утра и работал: слова все еще текут, слова все еще приходят ко мне…

– А как будет продолжаться рабочий день? Что будет дальше? Ведь я его прервал.

– Говорят, что наиболее результативно ум человека работает только четыре часа в день. И это меня очень волнует, надо посоветоваться с врачом. А пока я умный только с пяти до девяти.

(Мы все хохочем).

– Как вы считаете, вы могли бы работать более интенсивно? Могли бы сделать в литературе больше?