Александр Нильский - Закулисная хроника Страница 36

— Я замечаю, что Максимов не совсем у нас здоров. У него болезненный вид. Надо будет его полечить… Распорядитесь отправить его на мой счет за границу…

Этого было довольно, чтобы Максимов совершил приятное путешествие по Франции и Германии, что было в те времена весьма затруднительно, в силу дороговизны не только дорожной, но даже паспортной: заграничный вид на жительство тогда стоил пятьсот рублей…

За милостивое внимание государя к себе Максимов боготворил Николая Павловича. Его портрет он всегда носил в медальоне, с которым никогда не разлучался. Вся квартира его наполнена была бюстами и различными изображениями императора, а себя Алексей Михайлович иначе не называл, как «актером строгого государя»…

Максимов славился глубокой религиозностью. Он никогда не пропускал праздничных церковных служб и часто совершал паломничество в излюбленный им новгородский Деревяницкий монастырь где и похоронен. Своими средствами он поддерживал эту бедную обитель и был всегда там желанным и дорогим гостем. Когда он приезжал в этот монастырь, то братия, во главе с игуменом, встречала его с таким же почетом, как архиерея. Наезжавшие же оттуда в Петербург монахи останавливались у Максимова как на подворье. Алексей Михайлович очень любил принимать участие в церковной службе и нередко поэтому в церкви театрального училища читал псалтырь и часы. На первых страницах всех его ролей постоянно красовались собственноручные его выписки текстов из евангелия или каких-нибудь молитв. Без помощи Божией он никогда не принимался учить роль.

При всей своей доброте, Максимов но выносил соперничества с собой на сцене и крепко держал в своих руках репертуар своего амплуа. Каждый дебютант на его роли доставлял ему беспокойство и неудовольствие. Он ворчал, сердился и, конечно, благодаря своему положению при театре, умел каждого сделать, для себя безопасным. В давно прошедшие годы пытался было перейти на петербургскую сцену московский актер И. В. Самарин, который по дарованию был несравненно выше Максимова, но, поиграв в Александринском театре непродолжительное время, опять возвратился в Москву, где и прослужил более 50 лет, будучи первым актером.

Максимов не терпел уступать никому своих ролей, это я знаю по опыту. В последний год его жизни и службы, мне случилось участвовать в его бенефисе, и при том в его законной роли. При моем поступлении на сцену, Алексей Михайлович начал сильно хворать и вследствие этого появляться в театре не иначе, как в меховом полушубке; играть он мог редко, и то только в одноактных пьесах, большие же роли ему были строжайше запрещены докторами. Для последнего своего бенефиса он выбрал переводную драму «Кошка и мышка», главная роль в которой была прислана мне для разучивания, хотя она предназначалась самому бенефицианту. Между тем, он ограничился только появлением в маленькой комедии «Разочарование».

Недели за полторы до бенефиса, Максимов, встретившись со мною в театре, спрашивает:

— Ну, что? Получили роль на мой бенефис?

— Как же, как же, получил, Алексей Михайлович.

— Нравится она тебе?

— Очень нравится… прекрасная, превосходная роль… Премного вам за нее благодарен…

— To-то, брат… Я думаю, что благодарен… Она действительно недурна… Эх! только нездоровье мое, а то бы не видать тебе этой роли как ушей своих… Ты этому обязан только моей болезни…

В обращении с актерами он часто давал чувствовать свое преимущество и, несмотря на то, что был далеко не злым человеком, часто без малейшей церемонии высказывал свое резкое мнение актерам в глаза, при чем не щадил даже женщин. Однажды, репетируя с актрисой В., он поднял о чем-то спор и в пылу раздражения сказал ей не совсем вежливую фразу, на которую та, конечно, обиделась и строго заметила:

— Покорнейше прошу вас, Алексей Михайлович, не говорить со мной таким тоном… Вы забываете, что я такая же актриса, как и вы?!

— Нет-с, сударыня… вы не такая! — еще резче ответил ей Максимов.

В. смутилась.

— Какая же по вашему?… Позвольте узнать.

— Вы… вы… скверная актриса… а я первый актер! — категорически отрезал Алексей Михайлович.

У Максимова было столько друзей и поклонников, что когда он не на долгое время вышел в отставку, не сойдясь в условиях с дирекцией, то вместо имен актеров, игравших за него, публика неистово кричала: «Максимова». Это, говорят, послужило к скорейшему окончанию закулисного недоразумения.

Мне пришлось играть с ним не долго, так как он умер в год моего дебюта. Помню только, что на сцене он чувствовал себя совершенно как дома, успешно пользовался своим обычным хладнокровием и имел странную привычку идти по суфлеру. Всякую роль зная буквально наизусть, он, однако, ни за что, выходя на сцену, не начинал говорить прежде суфлера, от которого выжидал постоянно первую фразу.

На репетициях он любил шутить и острить. При постановке какой-то обстановочной пьесы, у выходных актеров и статистов долго не удавалась народная сцена, долженствовавшая изобразить ропот толпы. После нескольких рядовых повторений выбившийся из сил режиссер говорит:

— Господа, приложите больше усердия и внимания. Предупреждаю вас, что я до тех пор не кончу репетиции, пока эта сцена не пройдет гладко.

Присутствовавший тут же Максимов заметил:

— Господа, как вам не стыдно не уметь представить сцену ропота?! При вашем жалованьи вы должны были бы великолепно роптать…

XIX

В. В. Самойлов. — Свойство его характера. — Шекспиролог. — Карикатуры Самойлова. — Его пребывание в Париже. — Развязность Самойлова на сцепе. — Пересказывание анекдотов Самойловым. — Шутки Самойлова на сцене. — Обращение Самойлова с авторами. — Объяснение с Островским. — Отставка Самойлова. — Празднование его пятидесятилетнего юбилея.

Василия Васильевича Самойлова, оставшегося после Мартынова и Максимова первым актером нашего театра, я знавал еще в детстве. Он был большим приятелем моего покойного отца, которого Самойлов исправно навещал в Москве, при каждой своей поездке в белокаменную. Однако же, несмотря на дружбу Самойлова с моим отцом, с Василием Васильевичем я сблизился и стал посещать его дом, как хороший знакомый, лишь после своих дебютов, то есть когда я сам сделался присяжным актером.

По характеру своему Самойлов был величайшим эгоистом и крайне бесцеремонным человеком. Он никогда не стеснялся в выражениях при обращении не только с актерами, стоявшими ниже его по таланту и по заслугам, но даже с начальством и людьми, занимавшими высокое положение в обществе. В особенности же Василий Васильевич стал самоуверенным и резким тогда, когда остался, после смерти Мартынова и Максимова, во главе драматической труппы. Впрочем, сама дирекция, публика и пресса давали ему на это широкое право, за что впоследствии на него же нападали с упреками и жалобами.