Любовь Овсянникова - Шаги по земле Страница 36

Наконец в июле на этой яблоньке созрело десятка полтора преогромных краснобоких яблок с чудным ароматом. И мама их бережно сорвала. Но не съела сама. Одно дала мне — я половинкой поделилась с нею, и это был не просто сладкий сочный плод, а вкус и кровь солнца, его тепло и свет, переданные нам дедушкой из его счастливого давнишнего лета, — а остальные отвезла в подарок папиному адвокату. Наивная мама, ясная душа, не имея ничего другого, этим безгрешным жестом просила помощи и надеялась получить ее.

Ах, яблонька моя стройная, деревцо молчаливое! Какая судьба тебе выпала долгая, да многотрудная. Спасибо тебе за дружбу со мной — во всю юность мою и молодость! Спасибо, что трудилось ты у порога нового родительского дома и привечала моих родителей до самого ухода в мир иной, дарила яблоки, сколько могла, а потом сложила голову из-за тяги своей вверх, к жизни и солнышку, из-за стремления к небу… Видишь, помешало это новым хозяевам, беспамятному племени, черствому. Срубили тебя безвременно… Нет тебя больше для глаз моих, и не обо что опереться, всходя на крыльцо. Живешь в памяти моей, словно убежала ты от горестей в мои лучшие годы. Яблонька дорогая, сыплющая плодами под порог, подставляющая ветки под мои наспех сброшенные одежды, дающая тень маленькой кухоньке в жаркие дни, я помню тебя, как нечто лучшее из всей жизни, что досталось подарком от предков.

И те яблоки были зря отвезены адвокату. Горе сироте… Редко-редко Бог помогает тому, кого оставили родители. И тут не помог он маме. Отдала она адвокату еще одну драгоценность — папину медаль за ударный труд по восстановлению разрушенного войной народного хозяйства. Я затрудняюсь вспомнить ее правильное название, но была она уникальной, номерной, еще сталинского времени, по достоинству и всем льготам приравнивалась к трудовому ордену. К тому же — за нее доплачивали на производстве, где она была заработана. Такая медаль выпускалась в истории нашего государства один раз, и награжденных ею было совсем не много людей. А мама отдала ее вместе с удостоверением. Спасала мужа… Но и славная медаль не помогла.

После, возвратившись домой, папа искал ее, пытался вернуть от того адвоката — тщетно. Кто же отдаст уникальнейший раритет, чудом свалившийся с неба? Небось, злодей понимал, что перепало ему настоящее бесценное сокровище. Потерял папа и свидетельство своих заслуг, и доплату за них, которую вновь бы получал, восстановившись на работе. Как трудно достигается признание заслуг, своего вклада в общее дело — частью жизни, здоровья, обмороженными руками и ногами, недоеданием, потом и кровью! — и как легко все теряется, если не ценишь себя и своих близких! Папина глупость, затяжное головокружение от того, что он уцелел на фронте, попытка наверстать отнятую войной юность и повеселиться безоглядно, прожить остаток молодости так, чтобы забыть фронт, бои, все невзгоды, — все это так дорого нам обошлось, что сказать о том — слов не хватает.

Как получилось, что мама осталась без работы, когда над папой нависло несчастье, не знаю. Но что толку гадать? Просто беда не ходит одна. Заметалась моя хрупкая мамочка, затревожилась, закрутилась белкой в колесе: тут дочь учить надо, в городе содержать, а денег в доме нет, работы нет. Не вняли они с мужем советам старого деда Барана, опять не накопили денег ни на черный день, ни на светлый. И помощи ждать не от кого, даже пожаловаться — некому. Не только потому, что папа был виновен, по иной причине — одна моя мама на земле осталась, одна-одинешенька.

10. Пироги бабушки Баранки

В тот период мы с мамой сильно голодали, хотя об этом никто не догадывался. И только скупая и не подельчивая бабушка Баранка понимала наше состояние и делилась, чем могла. А чем она могла поделиться, если сама считалась нахлебницей у дочери? Только тем, что сама выращивала на огороде.

Однажды я прибежала к ним в тот момент, когда бабушка вынимала из духовки свежую выпечку, обязательно еженедельно приготовляемую для семьи. Видимо, взгляд мой был столь красноречив, что она не выдержала — сдерживая руку, отломила от слипшихся изделий три пирожка и дала мне. Как же бежала я с тем угощением домой, как прикидывала, сомневалась, мечтала съесть его! Но нет, положила в пустой кухонный шкаф, где ничего больше не было. А потом один съела, спустя время съела еще один. Маме оставила последний. И угрызалась, что не удержалась, когда мама ела его, бережно подставляя вторую руку гостью под подбородок — ловила крошки.

А еще в то лето бабушка Баранка давала нам свекольную ботву для борщей, когда мама не могла купить капусту. И не знала старушка, что из всех ее дел и поступков, только эти будут помниться и через полвека, с благодарностью — скуповатой и искренней, как ее щедрость.

А мои летние каникулы продолжались. Просеиваясь сквозь облака, и на мою голову падали с неба раскаленные солнечные капли и где-то ветры трепали верхушки трав, до меня донося их благоухание. Птичьи хоралы, неслышные днем, в гуле машин, в расплавленном золоте светила, прорезали вечернюю тишину и беспокоили слух до ликования, до желания молчать. От всего этого я выскакивала на толоку и бежала вдаль, пока от учащенного дыхания не начинали трепетать ноздри. И я останавливалась в полном недоумении — как хорошо здесь! Почему вокруг все так прекрасно, так радостно, а у нас — беда. Уже были сумерки, когда я возвращалась домой, встречаемая тополем за сараем, который шумел и шумел листьями кроны.

11. Печеная картошка

Днем я оставалась во дворе, гуляла сама. Не хотела бежать в компанию уличных друзей — боялась вопросов-расспросов, на которые не знала бы, что сказать. И хотя в душе жила спокойная уверенность, что все они сочувствуют мне и ни о чем не спросят, но и это казалось тяжким бременем. Обида многоголоса, тут она звенела приблизительно такими нотами: зачем еще и их я буду утруждать тем, чтобы сдерживаться и не спросить, о чем хочется, зачем буду зависеть от их капризной доброты, показного воспитания? Предвзятая ко всем, более счастливым, я даже добро готова была воспринимать в штыки.

И вот однажды я бродила по нашему мальвово-мятному палисаднику — с рядом непоказных лилий у кромки и заплаткой мыльницы вдоль акаций, каким его сделала мамина мама и каким он сохранялся со времени ее смерти, — проверяя распустившиеся мальвы, каким цветом они зацвели. Заодно подбирала абрикосовые косточки со сладким ядрышком, оставшиеся от упавших в прошлом году плодов. Сквозь прутья желтых акаций я увидела, как мимо прошел Леня Ошкуков, ведя за руку младшую сестру. Был он двумя годами старше меня и в основном общался в компании своих одноклассников — Сергея Бараненко, Толи Короля. Как он увидел меня в лесу из густых стволов и разросшихся листьями мальв, да еще и из-за густой изгороди из акации, не знаю.