Владимир Войнович - Замысел Страница 37

Я, между прочим, думаю, что истинный талант не может быть сексуально неполноценным.

А история с Художником имела продолжение.

Много времени спустя я встретила его в Доме работников искусств. В невообразимо ярком и пестром педерастическом свитере он интересничал с рыжей американской аспиранткой. На своем чудовищном английском он плел ей несусветную чушь, как его в Ольстере чуть не взорвали протестантские ультра. Аспирантка восхищенно смотрела на этого доморощенного Джеймса Бонда и на весь ресторан восклицала:

– О, риалли? Ар ю киддинг? [8]

Увидев меня, он замахал руками, и я подсела к ним на минуту.

– Познакомься, – сказал он, – это Джулия. Она искусствовед из университета штата Висконсин и пишет обо мне монографию.

На столе между ними стояло шампанское в латунном ведерке (официантки, поклонницы Художника, были хорошо знакомы с его изысканными замашками).

Находясь в состоянии раннего полураспада и будучи к тому же сильно «набрамшись», он, видимо, уже не помнил о своей маленькой неудаче. Потому что, когда я собралась уходить, он, рассчитывая, что Джулия плохо понимает по-русски, деловито и быстро спросил:

– Скажи, как будет по-английски «зверь»?

Я наклонилась к нему, сказала шепотом «энимэл» и поцеловала его в ухо.

Через несколько дней я встретила его в коридоре издательства «Искусство», где мне иногда дают переводы с английского. Художник шел мне навстречу в голубой нейлоновой шубе нараспашку и благоухая женскими духами «Шанель».

– Здравствуй, ненаглядный, – сказала я.

Он приблизился вплотную, сузил глаза, скривил тонкие губы и прошипел: «Я тебе этого никогда не забуду!»

С Джулией мы потом встречались и даже подружились. Она приехала по обмену и жила в общежитии МГУ, а потом тоже подрабатывала в «Искусстве». Я умирала со смеху, когда Джулия рассказывала, как Художник при красном свете кидался на нее и зверским голосом кричал: «Aй эм энимэл!» [9]

Выезд в небытие

Утром швестер Моника вкатила в палату кровать на колесах и предложила больному перевалиться со своего ложа на это: пора ехать на операцию. Он признался сестре, что хочет выкурить последнюю сигарету. Она сама была курящая и его понимала.

– Хорошо, – сказала она. – Я сейчас сделаю успокаивающий укол, чтоб вам не было страшно. А потом по дороге в операционную в коридоре мы остановимся, и вы совершите свое преступление.

Она быстро сделала укол и, вцепившись руками в спинку кровати, толкнула ее в сторону распахнутой уже для выезда двустворчатой двери. Пациент запомнил, как его тело проезжало между этими створками, и на этом предложение можно оборвать, не поставив ни точки, ни многоточия, поскольку сознание выезжавшего полностью растворилось в пустоте, даже не озарившись напоследок никаким сколько-нибудь интересным видением.

Ночь в Нью-Йорке

Мои приятели, муж и жена, были в гостях у американской пары (оба адвокаты). Хозяин предложил им дринк и показал семейный фотоальбом, где он и его жена были запечатлены в разных местах и разных ситуациях. Дома, на работе, в гамаке, на лыжах, на яхте, на мотоцикле, при выходе из зала суда и т.д. На одной фотографии было изображено что-то непонятное, темное с розовыми проблесками.

– А это что? – спросила жена моего приятеля.

– А как вы думаете? – спросил хозяин.

– Ночь в Нью-Йорке? – неуверенно предположила гостья.

Хозяева засмеялись, муж толкнул жену локтем.

– Слышишь, Свити [10], пожалуй, мы это так и будем называть – «Ночь в Нью-Йорке», хотя вообще, – он повернулся к гостям, – это половой орган моей жены в раздвинутом виде.

Ни он, ни его жена при этом ничуть не смутились.

Приезжий в бобочке

3 августа 1956 года на перрон Курского вокзала Москвы сошел молодой человек в стоптанных желтых ботинках, в синих бостоновых брюках, сзади до дыр еще не протертых, но уже пузырящихся на коленях и обтрепанных, в коричневой вельветовой куртке-бобочке на молнии с зеленой наплечной частью, которая называлась кокеткой.

Во внутреннем кармане бобочки и лежали шестьсот рублей – на первое время, а в руках приезжий держал чемодан желтой кожи и не совсем обычной квадратной конфигурации, купленный во время прохождения воинской службы в польском городе Бжег на Одере. В чемодане были не очень аккуратно уложены общая тетрадь в линейку, бритва, зубная щетка, пара штопаных носков, пара застиранных рубашек, защитного цвета армейский бушлат, которому не исполнилось еще и года, ну и что-то еще из самого нужного на первое время.

Было около шести утра, город просыпался, по привокзальной площади шли одна за другой поливальные машины, давая по две струи: одну скользящую по асфальту и все смывающую, а другую омывающую, восходящую и опадающую петушиным хвостом. Как только на хвост наступали лучи солнца, он тут же расцветал всеми цветами радуги и немедленно блек, попадая в тень. Машины шли косяком или, по военно-морской терминологии, уступом: первая – посередине проезжей части, другая – отстав на корпус и чуть правее, третья – еще на корпус и еще правее, и последняя – касаясь бровки тротуара и не щадя редких прохожих, которые в панике отпрыгивали подальше, прижимались к стенам домов, подтягивали штаны и подбирали юбки.

Пока молодой человек сдавал чемодан в камеру хранения (общую тетрадь предварительно вынув), открылось метро. Приезжий неуверенно ступил на эскалатор, но тут же освоился и, подражая аборигенам, побежал вниз по ступенькам, перепрыгивая через одну. На перроне у какого-то непроспавшегося со вчерашнего алкаша спросил, как доехать до Красной площади.

– Тебе на Красную на эту на площадь? – переспросил алкаш. – Да я тебе просто, как другу, сейчас покажу. У нас, бля, в Москве, как говорится, насчет того, чего куда, никаких проблемов нету. Садимся в этот вагон, едем одну остановку…

– Всего одну? – приезжий удивился. Доступность центра Вселенной показалась ему слишком легкой, если не сказать легкомысленной.

– А как же ты думал? У нас в Москве все рядом, все доступно. Здесь, если тити-мити имеешь, все будет у тебя рядышком, до всего тебя доведут прямо за ручку.

– Ну, ладно, ладно, – сказал приезжий, – спасибо, тут я и сам доберусь.

– Ты что – сам? – горячо возразил провожатый. – Куда же сам? Разве можно тут самому, приезжему, одинокому, имея в кармане тугрики? Это ж, бля, Москва, столица нашей родины. Тут народ живет такой, что приезжего человека встренут, обнимут, разунут, разденут и спать под стенкой положат голого.

Поезд тронулся и втянулся в тоннель, который грязными стенами, пучками шлангов и труб после мраморного и хрустального великолепия станции был неприятен для глаза, похожим, может быть, на человеческую требуху. С некоторых пор, дисциплинируя свою наблюдательность, приезжий пытался из увиденного извлечь мысли, достойные занесения на бумагу. Он подумал, что человек обычно, заботясь о внешнем виде своих творений, внутренностям позволяет пребывать в безобразии точно так же, как поступает сама природа. Создавая, например, человека, она улучшает его вид только снаружи, обтягивая кожей, украшая глазами, волосами и т.д. В результате снаружи человек похож на станцию метро, а внутри – на его тоннели.