Валерий Поволяев - Царский угодник. Распутин Страница 37

   — Это всё Илиодор, это он... это он погубил отца Григория, — стонала тридцатилетняя красавица, поливая слезами землю. Она, вполне возможно, была недалёка от истины, — то всё Илиодор, это он подослал подлую бабу с кинжалом!

Старый кинжал тот — ржавый, грязный, в зазубринах и выковыринах, наполовину съеденный временем, — был обычным штыком от немецкой винтовки, невесть как попавшим в Россию; вполне возможно, что на его счету была не одна сгубленная православная жизнь. Подлая бабёнка купила его из-под полы на рынке, попыталась наточить на камне, но изъязвлённое железо ножа было прочным, слабым рукам не подчинялось — от заточки остались едва приметные следы, был нож опасен не менее всякого ядовитого орудия — ржавь, проникшая в кровь, действовала как отрава: женщина в чёрном достигла своей цели.

   — Кто хотел убить Распутина-то?

   — То ли Хиония, то ли Феония — зовут её как-то странно, вроде бы и не по-нашенски.

Попытку убить Распутина совершила крестьянка Сызранского уезда Симбирской губернии, проживавшая последнее время в Царицыне и зарабатывавшая на жизнь швейным делом — Феония Кузьминична Гусева, некоторые газеты с первых же репортажей стали величать её Хионией.

Деревенский староста выделил место, в котором могли бы работать следователи, дознаватели, прочий высокий люд, который, надо полагать, прибудет сюда аж из самого Петербурга (не говоря уже о губернском городе Тобольске). Закуток, имевшийся при доме полицейского урядника Швалева, был укреплён и преображён в сельскую тюрьму, куда Гусеву и поместили на время.

Впрочем, из Тобольска вскоре прискакал полицейский чин, бледный, потный, с порванным в пройме мундиром, и первым делом арестовал самого урядника, упёк его в кутузку за то, что «допустил убийство», срок ареста определил небольшой, но обидный — неделю, следом арестовали старосту Шокирова и десятского Кодунина — за то, что «не предупредили покушения». Срок дал побольше — две недели.

В Покровское, переполненное народом, прибыло несколько полицейских нарядов, поговаривали даже о том, что прискачут казаки, целый эскадрон.

Распутин по-прежнему находился без сознания, тяжело дышал, в крепкой груди его что-то ржаво поскрипывало, булькало, запавший рот стал тёмным. Врачей — особенно тобольского профессора — беспокоило то, что он никак не может умереть, как и то, что Распутин никак не может прийти в сознание — перед смертью люди всегда приходят в себя. Организм этого человека сам защищал себя, если бы Распутин переносил боль, находясь в сознании — из раны вместе с сукровицей уже потёк гной, воспалительные процессы происходили стремительно, — он давно бы умер от боли, сердце не выдержало бы, лопнуло. Иногда раненый что-то произносил, но что конкретно — не разобрать, слова срывались с губ мятые, чужие, словно бы Распутин пытался объясниться на неведомом языке.

— Надо же, организм какой дюжий! Будто из железа, — удивлялся тобольский профессор, — до сих пор не умирает, он ещё три часа назад должен был умереть, а не умирает.

Профессор щупал пульс, слушал грудь Распутина, тыкая в неё плоским эбонитовым пятачком трубки, вглядывался в рану, удивлённо качал головой, потом переводил взгляд на окно, где толкался, шумел народ. Отметил, что среди шумевших много калек с Георгиевскими крестами.

   — Наград — как на царском балу, — сказал он, — в глазах бело.

   — От чего бело?

   — От серебра.

Появилось несколько стражников на конях. Стражники рассекли, растолкали людей, отжали от распутинского дома. Гул за окном угас, слышны были только выкрики стражников да хлёсткие удары плёток.

   — Теперь поспокойнее будет, — удовлетворённо проговорил профессор.

Тюменские врачи промолчали. Об операции они уже не говорили, маститый тоболец убедил их, что Распутин умрёт под скальпелем и тогда им придётся отвечать за «старца». А кому охота ставить свою молодую жизнь в зависимость от старой рухляди? Тюменцы замкнулись, побледнели; судя по их лицам, они были сами себе противны.

Распутин умирал.

Первым о беде Распутина в Петербурге узнал министр внутренних дел Маклаков — ему прислал телеграмму тобольский губернатор. Маклаков дал немедленное распоряжение собрать всё, что есть о Феонии Гусевой, и вообще, что она делала в последние годы и особенно в последнее время. Через несколько часов у него на столе лежал листок бумаги. «Феония Гусева. С 3 марта находилась в Ялте вместе с Распутиным, следила за ним, вместе с Распутиным приехала сюда и из Санкт-Петербурга, в одном поезде. В последний раз в полицейских списках Санкт-Петербурга значится в декабре 1911 года. Место её последней прописки — ночлежный дом Маконина на Обводном канале. Пользовалась уважением. Благонадёжна. Есть деньги, и немалые. На почве истощения случались припадки. Богомольная. Твердила, что должна избавить людей от лжепророка».

Маклаков трижды перечитал тот листок, соображая, надо ли о происшествии докладывать государю или подождать, в конце концов решил, что можно и повременить: ранение Распутина — это не расстрел рабочих на золотых разработках и не волнения астраханских татар — Распутин подождёт.

   — Значит, живёт эта Феония в Царицыне, а в столице бывает лишь наездами? — задумчиво проговорил Маклаков, глядя на жандармского полковника Васильева, составившего ему справку. — Значит, гастролёрша, значит, актриса?

   — Отчасти, ваше высокопревосходительство!

   — А с этим самым она никак не связана? Ну с этим самым... — Маклаков пощёлкал пальцами.

   — С Илиодором? — догадался Васильев.

   — Вот-вот. С этим рыцарем из навозной кучи.

   — Интересное предположение, — Васильев оживился, — надо будет проверить. Говорят, она больна...

   — Что за болезнь?

   — Сифилис, ваше высокопревосходительство!

Маклаков поморщился. Снова пощёлкал пальцами.

   — Если она связана с Илиодором, то нити поведут в церковь. От Илиодора — к Гермогену и далее. Ну-ну. На Илиодора что мы имеем?

   — Полное досье.

   — Подготовьте!

А Распутин, лёжа у себя в доме на широкой кровати, украшенной серебряными шишаками, никак не мог умереть. Ему было больно, но он не чувствовал боли, ему не хватало воздуха и тепла, но он не чувствовал, что воздуха и тепла не хватает, всё мирское, обыденное отдалилось от него, он находился где-то далеко, в горних высях, освещённых слабым золотистым светом, он видел Бога, видел ангелов, слушал музыку и тихо умилялся. Умилялся тому, что ещё существует, невесомости своей, способности летать и видеть так близко святые лики, которые раньше видел только на иконах.