Осип Мандельштам - Шум времени Страница 37

8

Холодно розе в снегу:На Севане снег в три аршина…Вытащил горный рыбак расписные лазурные сани,Сытых форелей усатые мордыНесут полицейскую службуНа известковом дне.А в Эривани и в ЭчмиадзинеВесь воздух выпила огромная гора,Ее бы приманить какой-то окаринойИль дудкой приручить, чтоб таял снег во рту.Снега, снега, снега на рисовой бумаге,Гора плывет к губам.Мне холодно. Я рад…

9

О порфирные цокая граниты,Спотыкается крестьянская лошадка,Забираясь на лысый цокольГосударственного звонкого камня.А за нею с узелками сыра,Еле дух переводя, бегут курдины,Примирившие дьявола и бога,Каждому воздавши половину…

10

Какая роскошь в нищенском селенье —Волосяная музыка воды!Что это? пряжа? звук? предупрежденье?Чур-чур меня! Далеко ль до беды!И в лабиринте влажного распеваТакая душная стрекочет мгла,Как будто в гости водяная деваК часовщику подземному пришла.

11

Я тебя никогда не увижу,Близорукое армянское небо,И уже не взгляну прищурясьНа дорожный шатер Арарата,И уже никогда не раскроюВ библиотеке авторов гончарныхПрекрасной земли пустотелую книгу,По которой учились первые люди.

12

Лазурь да глина, глина да лазурь,Чего ж тебе еще? Скорей глаза сощурь,Как близорукий шах над перстнем бирюзовым,Над книгой звонких глин, над книжною землей,Над гнойной книгою, над глиной дорогой,Которой мучимся, как музыкой и словом.

Как люб мне натугой живущий,Столетьем считающий год,Рожающий, спящий, орущий,К земле пригвожденный народ.Твое пограничное ухо —Все звуки ему хороши —Желтуха, желтуха, желтухаВ проклятой горчичной глуши.

Не говори никому,Все, что ты видел, забудь —Птицу, старуху, тюрьмуИли еще что-нибудь.Или охватит тебя,Только уста разомкнешь,При наступлении дняМелкая хвойная дрожь:Вспомнишь на даче осу,Детский чернильный пеналИли чернику в лесу,Что никогда не сбирал..

Колючая речь Араратской долины,Дикая кошка — армянская речь,Хищный язык городов глинобитных,Речь голодающих кирпичей.А близорукое шахское небо —Слепорожденная бирюза —Все не прочтет пустотелую книгуЧерной кровью запекшихся глин.

На полицейской бумаге вержеНочь наглоталась колючих ершей —Звезды живут, канцелярские птички,Пишут и пишут свои рапортички.Сколько бы им ни хотелось мигать,Могут они заявленье подать,И на мерцанье, писанье и тленьеВозобновляют всегда разрешенье.

Дикая кошка — армянская речь —Мучит меня и царапает ухо.Хоть на постели горбатой прилечь:О, лихорадка, о, злая моруха!Падают вниз с потолка светляки,Ползают мухи по липкой простыне,И маршируют повзводно полкиПтиц голенастых по желтой равнине.Страшен чиновник — лицо как тюфяк,Нету его ни жалчей, ни нелепей,Командированный — мать твою так! —Без подорожной в армянские степи.Пропадом ты пропади, говорят,Сгинь ты навек, чтоб ни слуху, ни духу, —Старый повытчик, награбив деньжат,Бывший гвардеец, замыв оплеуху.Грянет ли в двери знакомое: — Ба!Ты ли, дружище, — какая издевка!Долго ль еще нам ходить по гроба,Как по грибы деревенская девка?..Были мы люди, а стали людьё,И суждено — по какому разряду? —Нам роковое в груди колотьеДа эрзерумская кисть винограду.

И по-звериному воет людьё,И по-людски куролесит зверье.Чудный чиновник без подорожной,Командированный к тачке острожной,Он Черномора пригубил питьеВ кислой корчме на пути к Эрзеруму.

Воспоминания. Очерки

Киев

Самый живучий город Украины. Стоят каштаны в свечках — розово-желтых хлопушках-султанах. Молодые дамы в контрабандных шелковых жакетах. Погромный липовый пух в нервическом майском воздухе. Глазастые большеротые дети. Уличный сапожник работает под липами жизнерадостно и ритмично… Старые «молочарни», где северные пришельцы заедали простоквашей и пышками гром петлюровских пушек, все еще на местах. Они еще помнят последнего киевского сноба, который ходил по Крещатику в панические дни в лаковых туфлях-лодочках и с клетчатым пледом, разговаривая на самом вежливом птичьем языке. И помнят Гришеньку Рабиновича, биллиардного мазчика из петербургского кафе Рейтер, которому довелось на мгновение стать начальником уголовного розыска и милиции.

В центре Киева огромные дома-ковчеги, а в воротах этих гигантов, вмещающих население атлантического парохода, вывешены грозные предупреждения неплательщикам за воду, какие-то грошовые разметки и раскладки.

Слышу под ногами какое-то бормотание. Это хедер? Нет… Молитвенный дом в подвале. Сотня почтенных мужей в полосатых талесах разместилась как школьники за желтыми, тесными партами. Никто не обращает на них внимания. Сюда бы художника Шагала!

Да, киевский дом это ковчег, шатаемый бурей, скрипучий, жизнелюбивый. Нигде, как в Киеве, не осязаемо величие управдома, нигде так не романтична борьба за площадь. Здесь шепчут с суеверным страхом: «Эта швея делает квартирную политику — за ней ухаживает сам Ботвинник!»

Каждая киевская квартира — романтический мирок, раздираемый ненавистью, завистью, сложной интригой. В проходных комнатах живут демобилизованные красноармейцы, без белья, без вещей и вообще без ничего. Терроризованные жильцы варят им на примусах и покупают носовые платки.