Федор Грачев - Записки военного врача Страница 37

— Я думаю, вам надо бы отдохнуть.

— Отдыхать мне некогда! Боюсь, что не успею. Сейчас каждый прожитый мною день — это дар природы. Этим надо пользоваться, если хочешь быть достойным такого дара…

Первого февраля поздно вечером раздался телефонный звонок.

Говорил Савицкий: нулей к Ягунову!

Спустился вниз.

— Петр Устинович, по какому поводу «пулей»?

— Не знаю. Но чую, Ягунова опять всколыхнула какая-то идея.

Наши размышления прервал резкий звонок над дверью начальника госпиталя. Пронзительный и нетерпеливый. Ягуновский. Он подбросил Савицкого со стула.

В кабинете были Луканин, Зыков, Кугель и еще какой-то незнакомый мне мужчина.

— Главное, чтобы все было весело и доходчиво, — говорил Ягунов. — Смех ведь обладает хорошей профилактической и лечебной способностью…. Дай бог памяти, кто это утверждал, что смех значительнее и глубже, чем думают? — Ягунов нетерпеливо потирал ладони.

— Гоголь, — подсказал Кугель. — А Луначарский говорил, что смех не только признак силы, но сам — сила.

— Вот-вот! Эту силу и надо направить против врага! У Савицкого весь репертуар нашей самодеятельности. Посмотрите, Иона Рафаилович. Там многое, думаю, вам будет полезно. Проверено в нашем клубе.

— Постараемся сделать как можно веселее! — заверял Кугель.

— Этого я и хочу! — согласился Ягунов. И ко мне: — Знакомьтесь: Константин Александрович Кардабовский, художник. Речь о спектакле ко Дню Красной Армии. Константин Александрович будет работать над декорациями и вкупе с Ионой Рафаиловичем напишет одноактную пьесу. Костюмы достанет Зыков. И вы с Савицким поможете авторам. Покажете главную аудиторию, клуб и прочее. Ясно? Вопросы есть?

— Нет.

— А сейчас время позднее, — посмотрел на часы Ягунов. — Товарищам надо устроить ночлег. Они, конечно, устали, отмахали от Политехнического до нас километров десять…

Авторам будущей пьесы отвели приемный покой. Мы узнали, что художник Кардабовский работал вольнонаемным санитаром госпиталя в Политехническом институте. Он настолько ослаб, что получил больничный лист.

Кугель и Кардабовский легли спать. А на утро не встали. Сказались километры вчерашнего пути. Они были помещены в шестое отделение, в восьмую палату. У Ионы Рафаиловича началось воспаление легких. Но на другой день ему стало как будто легче.

— Пустяки! Мы еще поскрипим! — утверждал старик.

Работы было много. Я лишь урывками навещал Кугеля и Кардабовского. Около них всегда находился народ.

Девятого февраля я поднялся к Кугелю, чтобы передать две школьные тетради, которые он просил для работы над пьесой.

Иона Рафаилович лежал, закрывшись с головой одеялом. На прикроватной тумбочке — раскрытый том Теодора Драйзера. Прочел подчеркнутую карандашом фразу:

«Не нужно быть слабым. Только тот побеждает, кто жестокой действительности противопоставляет жизненную волю».

— Он просил разбудить его через час, — предупредил меня Кардабовский. — Он нам только что спел несколько арий из классических опер. Сожалею, что вас не было…

В палату вошла медицинская сестра со шприцем.

— Глюкозу товарищу Кугелю, — сказала она.

Я открыл одеяло. И вздрогнул. Кугель был мертв.

Эта смерть настолько не вмещалась в мое сознание, что в первый момент я просто не поверил. Неужели нет больше этого энергичного журналиста, влюбленного в жизнь, в людей, в весь добрый мир? Нет больше человека, не мыслившего своей жизни вне связи с великой героикой обороны Ленинграда?! Он ходил по земле осажденного города, уверенный в победе над врагом, стремился нести людям доброе, умное слово журналиста.

Через час медсестра шестого отделения принесла мне незаконченную статью и записную книжку Кугеля, найденные под его подушкой.

Статья под названием «Теория академика Павлова на практике». А сверху адрес: «ТАСС, Социалистическая, 5, тов. Тасину».

Переплет записной книжки Кугеля сильно потерт. Теперь ее уже не будут тревожить руки владельца, «чернорабочего литературы».

С большим вниманием перелистываю странички, но, увы, для меня в них много «белых пятен». Почерк абсолютно неразборчив. Буквы порой напоминали какие-то закорючки. Записи совершенно не поддавались прочтению. Поспешные, короткие, обрывистые строчки. Они служили старику вехами, по которым только у него самого могли возникнуть отчетливые, цельные представления. Кое-что все-таки удалось разобрать. В том числе несколько кратких, весьма своеобразных по форме, но удивительно верных замечаний о людях нашего госпиталя.

«Ягунов. Думает во все стороны. Запас энергии, огромен. Мотор сильный. Зажигание отличное. Тормоза слабее.

Луканин. Обыкновенный в необыкновенном. Сдержан и щепетилен. По-чеховски вежлив. Он лучше, чем кажется. Знает, с какого конца едят спаржу.

Вернигора. Горячая душа. И кипящая кровь, как у всех бойцов морской пехоты.

Долин. Верный паладин своего учителя И. П. Павлова.

Махиня. Большой. Настоящий рыцарь без страха и упрека. Мужественный. Сделать очерк для „На страже Родины“».

Тщательно просматривая книжечку, я нашел и такую запись: «„Пискаревка“. Закопали живую: Екатерина…» А фамилия неразборчива, ясна только вторая буква — «а». А первая не то «г», не то «ч».

Очень притягательна была эта интригующая запись. Должно быть, поэтому я ее и занес в свой блокнот.

Через несколько дней после смерти Кугеля я отправил его записную книжку в Союз писателей на улицу Воинова.

Где она теперь — неизвестно.

Живой труп

аинственную запись Кугеля удалось расшифровать только через восемнадцать лет.

Вот как это произошло.

Девятого мая 1960 года в составе делегации Балтийского морского пароходства я присутствовал на Пискаревском кладбище, где погребены сотни тысяч ленинградцев, погибших во время блокады.

У входа на кладбище воздвигнуты два двухэтажных павильона. В них музейные залы с реликвиями ленинградской эпопеи.

За павильонами широкая, выложенная массивными плитами площадка. В центре ее, обрамленном полированным гранитом, сегодня должен вспыхнуть вечный огонь.

Выдался погожий, солнечный, день. Тысячи ленинградцев пришли сюда в День Победы, чтобы поклониться праху родных и близких.

Скоро начнется митинг. Все ждут негасимого огня с Марсова поля. Факел оттуда пронесут через весь город. Вечный огонь на кладбище зажжет токарь Кировского завода П. А. Зайченко.

Участники обороны Ленинграда беседуют между собой: