Юрий Борисов - По направлению к Рихтеру Страница 37

Балет не слишком умное занятие. Но и не слишком глупое. Это ведь упоение телом. Что неплохо само по себе. Упоение собственными костями, которые обшиты дорогой материей. Или недорогой…

Все-таки интересно… Сыграть бы «Четыре темперамента» Хиндемита. И чтоб кто-нибудь танцевал. Четыре танцовщика и четыре пианиста. Шекспировский Меланхолик — конечно, я! Сангвиник — Генрих Густавович. Флегма — если не обидится — Алик Слободяник[226]. Все-таки в хорошей компании… Гаврилов — Холерик, вылитый.

Улановой, Шелест я бы аккомпанировал все, что угодно — даже вальс Шопена!

Чайковский

О пьесе «Un poco di Chopin» («Немного Шопена»), ор. 72 № 15

То время, когда Монпарнас имел весьма деревенский вид. Бородатый Макс жил на бульваре Эдгар Кине. В своем ателье писал «улыбки маленьких блудниц»[227]. Они были у него под окном — ведь он жил прямо напротив «Сфинкса». «Сфинкс» — это знаменитый бордель. Грех было туда не зайти и не поваляться на никелированной кроватке.

Но Волошин для меня — это и Коктебель, и рассказы о нем, слышанные в семье Габричевских-Северцевых, и его вдова Мария Степановна — «Марципановна» (это ее так звали Габрические). И один момент — когда ночью в башне было темно и царила одна голова царевны Таиах в лунном свете.

Нет, «Немного Шопена» — это только атмосфера бульвара Кине. А почему так — не знаю.

О романсе f-moll, op. 5 и пьесе «Menuetto — scherzoso», op. 51 № 3

Все просто — пушкинская Наталья Павловна из «Графа Нулина». Сначала открыт роман «Любовь Элизы и Армана». Скучно. Почти засыпает. Потом слышит звон — это чей-то экипаж показался у мельницы. Прилив крови, страшное возбуждение. Ну, просто обезумела… А коляска пролетела мимо. Ничего не остается, как снова смотреть «на драку козла с дворовой собакой».

Менуэт — как продолжение «Нулина». Граф заливает насчет парижского двора, насчет песен Беранжера. Хозяйка слушает, раскрыв рот.

Также и меня слушали, когда первый раз вернулся из Парижа. Я все рассказывал, заливал… а потом N… ни с того, ни с сего, очевидно недовольный подарком, осведомился, был ли я на блошином рынке. Я сказал честно: был. Хотя портмоне купил ему, между прочим, в приличном магазине на рю Принца Конде.

О Пятой симфонии e-moll, op. 64

Давно не охватывала такая дрожь — как после Мравинского. Он дирижировал Пятой. Все ведь давно знают: это что-то вальсообразное, милое уху Попахивает детством, первыми походами в филармонию. А в его игре — электрическое потрясение, ничего «милого уху»! Не забуду, как в конце первой части он грянул в воздухе кулаками, и оттого его тень покрыла весь оркестр. Покачнулись люстры — как при подземном толчке, который я однажды уже пережил. В Японии. Все начали меня утешать: всего несколько баллов, несколько баллов… для жизни совсем не опасно! А тут ведь — опасно, страшно опасно!

В финале — марш валькирий, у которых косы как змеи.

Три недостижимые дирижерские высоты (субъективно):

Фуртвенглер — «Тристан».

Мравинский — Пятая Чайковского, Восьмая Шостаковича.

Дезормьер — «Море», «Арлезианка».[228]

Рахманинов

О прелюдии fis-moll, op. 23 № 1

Богоматерь Одигитрия. Знаете, что это в переводе? — Путеводительница! Я ей поклоняюсь. Видел эту икону в Эрмитаже. У нее на руке — отрок. Икона плохо сохранилась, поэтому отрок остался без левого глаза. Я смотрел в его открытый правый… и вдруг услышал, как Богоматерь шепчет: «Это я помогла монаху Теофилу!» Еще папа рассказывал эту легенду — как средневековый монах Теофил заложил душу черту, но сделка была отменена. Благодаря чудесной помощи Богоматери. Теперь я знаю ее имя — Одигитрия!

О прелюдии g-moll, op. 23 № 5

Любимая пьеса у Клейста — «Пентесилея»[229]. Про амазонок. Вообще, Рахманинов — «амазоночный» композитор.

По их обычаю каждая из амазонок должна покорить воина из числа врагов. Вам жалко Ахилла? (пожимает плечами). Каждый из нас дает кому-нибудь себя покорить.

Совсем другое дело — амазонки Лотрека[230]. У них не столько сила, сколько тайна, даже эфемерность. Мне кажется, что все лотрековские певички, проститутки — мои большие приятельницы. Во всяком случае, одна из них — с греческим профилем и смахивающая на Элен Вари — дарила мне хризантемы[231]. Желтенькие. И говорила при этом: «Не забывайте, ведь я проститутка! Но буду вашей за мазурку Шопена!»

О прелюдии F-dur, op. 32 № 7

Игры светлячков. Для меня они — эльфы! Иногда зажигаются серебристые огоньки, иногда — огуречно-зеленые. Перемигиваются.

Об этюде — картине d-moll, op. 33 № 5

Белогвардейский. В общем, почитайте «Дни Турбиных».

Об этюде — картине fis-moll, op. 39 № 3

Вронский вспоминает скачки. Как его лошадь повалилась на бок, как он бил ее каблуком. В самом конце — Вронский покидает ипподром.

Лучший этюд у Рахманинова и лучшая картина.

Скрябин

О прелюдии a-moll, op. 11 № 2

По настроению — Восьмой сонет Шекспира[232]. Даже поддается подтекстовке.

О прелюдии G-dur, op. 11 № 3

Привет Петру Ильичу. Надо играть очень быстро — как будто ребенок плещется в ванне.

О прелюдии b-moll, op. 11 № 16

У Малевича есть эскизы костюмов к какой-то мистерии[233]. Вероятно, только задуманной. Мне понравился костюм Похоронщика. Если б я такого встретил на кладбище… Что-то угловато-средневековое, с фиолетовым лицом.

О прелюдии H-dur, op. 37 № 3

По Розенкрейцерам, — как объяснял А.Г. Габричевский, — си-мажор — основной тон человека. В общем, я не против. Но все равно странно… Ведь в си-мажоре не так уж много музыки.