Александр Бондаренко - Милорадович Страница 37

…Вдруг поднялась по всем углам тревога. Бронзовый арап, с отдутыми щеками, с белыми бусами на шее, стал водить в обе стороны глазами и качать курчавой головой, между тем как часы, которые держал он в охапке, трещали, готовясь бить. Другие часы, вделанные в вазу с цветами, стояли за стенкой в шелковой нише, третьи рисовались на бюро, четвертые, с курантами, висели на стене в соседней комнате, и еще одни, с флейтами, были в зале. Все они раскачивали свои маятники, шипя и тревожась перед исходом последних минут часа. И вдруг со всех сторон зазвонило, запело, заиграло и везде пробило: "одиннадцать часов"»[514].

…Часы отсчитывали последние минуты царствования императора Павла.

Глава четвертая.

В АВСТРИЙСКИХ ВЛАДЕНИЯХ

«Император Павел, несмотря на всю свою строгость и вспыльчивость, любил солдата — и тот чувствовал это и платил Царю тем же. Безмолвные шеренги плачущих гренадер, молча колеблющиеся линии штыков в роковое утро 11 марта 1801 года являются одной из самых сильных по своему трагизму картин в истории русской армии»[515].

Так было… Но в официальной истории, а от нее — и в исторической памяти, остались совершенно иные картины. Не удивительно: за пределы императорского дворца выходит только нужная, скажем так, информация: «Вступление на трон Александра было приветствовано единодушными и искренними восторженными возгласами. Никогда еще большие чаяния не возлагались у нас на наследника власти. Спешили забыть безумное царствование»[516].

Очень похоже на описание переворота 1762 года, собственноручно сделанное Екатериной II. Хотя, действительно, спешили — но не так уж и многие. Князь Чарторижский[517], один из ближайших сподвижников нового императора, осторожно признавал: «Заговор, правда, был выражением почти единодушных желаний высших классов и большей части офицеров[518], но не так дело обстояло с солдатами. Строгости, безрассудные неистовства императора Павла обрушивались обыкновенно на чиновников, на генералов и старших офицеров. Чем человек был выше рангом, тем сильнее он подвергался всему этому. Но только в очень редких случаях прихотливая строгость Павла касалась солдат. Кроме того, солдатам постоянно раздавали после парада и учения хлеб, мясо, водку и деньги. Ужас, испытываемый офицерами, и наказания, которым те ежедневно подвергались, не заключали в себе ничего неприятного для простого солдата. Наоборот, солдаты видели в этом даже некоторого рода удовольствие за битье палками и дурное обращение, которое они постоянно терпели от офицеров… Солдатам нравилось, их забавляло то, что их император подвергал наказаниям и строгостям офицеров, в то же время при всяком случае обильно награждая войска за работы, бессонные ночи и всякие стеснения, которым они подвергались.

Одним словом, солдат, а в особенности гвардеец, при Павле чувствовал себя хорошо, был доволен, привязан к императору»[519].

К сожалению, Павловские реформы, не только торопливо проводимые, но и саботировавшиеся ближайшим окружением императора, в их осуществлении не заинтересованном, не привели к желаемой цели — наведению порядка в империи.

«Менее всего порядка было в военном ведомстве, где после Павловского режима наступила полная путаница, и, несмотря на благие намерения военного министра, генерала Вязьмитинова[520], ему не удавалось восстановить расшатанного. Дух войск был прекрасный, дисциплина была строгая, но генералы были, в большинстве, бездарные и бестолковые. Весной 1803 года государь приказал вернуться из Грузина Аракчееву и снова вступить инспектором всей артиллерии… Государю нужен был человек, преданный ему и близкий, чтобы серьезно заняться приведением армии в подобающий вид. Он и вызвал Аракчеева единственно для этой цели, в чем оказался вполне прав, так как за это время Аракчеев всецело предался своей специальности — артиллерии, которую вскоре и привел в блестящее состояние»[521].

Звучит не очень логично, а утверждение о бездарности павловских генералов вообще спорно, о чем мы уже говорили. Да и недаром же именно Аракчеева, фаворита убиенного императора, приблизил к себе Александр I для исправления положения дел — в отношении службы он четко следовал по отцовскому пути.

«Гатчинские порядки причинили Александру непоправимое зло; они привили ему увлечение фронтом, "мелкостями" военной службы, солдатской выправкой, одним словом, экзерцирмейстерство, парадоманию. Усмотрев в порядках, заведенных отцом, существенную сторону военного дела, Александр… довел в свое царствование выправку до небывалого совершенства»[522]. «Проявилась страсть к военной муштровке, столь любимой им еще во времена гатчинских вахтпарадов. Ведь эта страсть была отличительной чертой не только Александра Павловича, но и остальных его братьев»[523].

Все же в предшествующее царствование совершилась полная переформировка всего войска вообще, и первые плоды этой реформы должны были сказаться в настоящее царствование. Император Александр I пояснил, добавил и развил мысль августейшего своего родителя, и уже в первые годы его царствования всеобщий вид благоустройства, порядок, определенность показали все превосходство новых установлений.

Государь поспешил исправить и некоторые ошибки отца — например, «…через 17 дней после восшествия на престол Александр I вернул полкам прежние названия по наименованиям городов и земель империи»[524].

Вообще, «…начало царствования императора Александра было ознаменовано самыми блестящими надеждами для благосостояния России»[525].

«Апшеронский полк состоял в дивизии графа Ланжерона, который жил в Бресте, а все Волынские войска находились под главным начальством великого князя Константина Павловича, любившего Милорадовича как сослуживца в Италии, как любимца Суворова»[526].

Да, цесаревич Милорадовича любил, но он, генерал-инспектор всей кавалерии, главный начальник кадетских корпусов, председательствующий «воинской комиссии», на Волыни не начальствовал… А вот с Ланжероном судьба сведет Михаила Андреевича надолго, и этот внимательный и желчный наблюдатель немало о нем нам поведает.

Особо следует сказать еще об одном человеке, с которым пересеклись тогда пути нашего героя. Летом 1803 года в полк прибыли шестеро прапорщиков, окончивших курс в 1-м кадетском корпусе, — среди них был Федор Глинка[527].