Георгий Кнабе - Корнелий Тацит: (Время. Жизнь. Книги ) Страница 37

Жанровая принадлежность «Агриколы» вот уже на протяжении полутора столетий вызывает бесконечные споры. Казалось бы, для них нет оснований. Разве не сказал сам автор, что он «вознамерился поведать о жизни покойного мужа». (1, 4), и разве не обозначена в рукописях эта его книга как «Жизнеописание»? Какие же есть причины сомневаться в том, что перед нами биография? Однако основная часть книги представляет собой рассказ о покорении Британии — погодную запись исторических событий, развернутую на этнографическом фоне, в которой тонет и почти не ощущается собственно биографический материал. Значит ли это, что «Агрикола» не биография, а история или, по крайней мере, соединение того и другого? Но ведь это сочинение Тацит задумал как «воздаяние должного памяти моего тестя Агриколы» (3, 3), т. е. как прославление усопшего, что с самых древних времен составляло в Риме содержание особого жанра «надгробной хвалы». Произведения этого жанра обладали рядом определенных признаков, несводимых ни к биографии, ни к истории; почти все они обнаруживаются в «Жизнеописании Агриколы». Можно высказать также множество других предположений о жанре интересующего нас сочинения.

Все эти споры не столь формальны и схоластичны, как может показаться на первый взгляд. Жанр предполагал определенный тип связи человека и общественного целого, сам же этот тип связи менялся исторически. Жанры, признаки которых исследователи обнаруживали в «Агриколе», не образовывали поэтому синхронного набора, из которого автор мог произвольно выбирать; каждый такой жанр становился особенно важен на определенном этапе истории Рима и отражал столь же определенное соотношение гражданской общины и гражданина. Жанровая многозначность «Агриколы» мало что раскрывала бы в существе этого сочинения, если рассматривать его как мозаику жанровых признаков и видеть задачу в том, чтобы установить, признаки какого именно жанра в этой мозаике преобладают. Но та же жанровая многозначность становится основой углубленного понимания первого произведения Тацита, если рассмотреть ее как отражение эволюции римских представлений о соотношении человека и общественного целого, каждый этап которой порождал особые литературные формы и отложил свой особый след в Тацитовой «повести о жизни покойного мужа». Сама же эта повесть, как выясняется при таком подходе, потому и не укладывается в традиционную систему жанров, что рассказанный в ней конфликт между человеком и властью не укладывался в традиционную и себя исчерпавшую систему связей гражданина и гражданской общины.

2. Этапы развития римской биографической литературы. Представление о том, что история и успехи Рима — не просто проявление роевой силы общины, а результат деятельности отдельных людей и что поэтому о таких людях можно и нужно рассказывать, дабы прославить ту же общину, складывается в III в. до н. э. Как оно формируется, наиболее ясно видно из эпитафий римских аристократов и видных государственных деятелей Сципионов. Две самые ранние из них — Луция Сципиона Бородатого (консула 296 г., цензора 290 г.) и его сына Луция Корнелия Сципиона (консула 259 г., цензора 258 г.) — еще целиком строятся по единой, как видно, канонической схеме: имя, род, общая оценка, почетные должности, деяния. Ни для неповторимых особенностей покойного, ни для чувств, ни для чего личного здесь еще места нет. То же понимание человека отразилось и в похвальных надгробных речах этой эпохи. В традиционную их схему входило восхваление заслуг и подвигов покойного, а затем — заслуг и подвигов его предков. Под заслугами и подвигами понимались только деяния, совершенные на службе городу, почему рассказ о них, по-видимому, практически совпадал с последовательным перечислением почетных должностей. Именно так, например, выглядела похвальная речь о дважды консуле Луции Цецилии Метелле, произнесенная его сыном Квинтом в 221 г. до н. э.[126]

Восприятие человека как совокупности деяний, совершенных во славу государства, получает в эту эпоху теоретическое обоснование у Полибия, который отказывается давать целостную характеристику «царей и замечательных людей» и объявляет о своем намерении говорить о них лишь «по мере изложения событий».[127] Практически это означало, что исторический деятель выступал не как индивидуальность, а как совокупность поступков. Личность уже признавалась существенным элементом истории, но еще такая личность, которая выражала себя лишь в деяниях в пользу государства и в глазах народа и в собственных глазах исчерпывалась ими. Когда Катон Старший (234–149 гг. до н. э.), рассказывая в своем сочинении «Начала» историю 2-й Пунической и последующих войн, «не называл полководцев, а излагал ход дела без имен»,[128] это была не только характерная для него аффектация консерватизма, но и выражение еще живых норм мышления.

Его современник и враг Сципион Старший был человеком прямо противоположного склада, но ощущение неправомерности усложненной, слишком яркой личности, какой-то ее неестественности, греховности ее отпадения от коллектива было всю жизнь присуще и ему. Он искал оправдания своим непонятным для современников поступкам, утверждая, что лишь выполняет открывшуюся ему волю богов. Он никогда и ничего не писал, чтобы не претендовать на увековечение своих взглядов и мыслей; он ушел от дел и от активной общественной жизни полным сил пятидесятилетним человеком не потому, что стал жертвой клеветнических обвинений — это было ему не впервой, и он сумел от них отбиться, а потому, что понял свою неспособность раствориться в массе граждан, отождествиться с ее сегодняшними интересами. Нормой для времени и для него оставалось именно такое отношение тождества.

Следующий этап в развитии представлений о роли личности в истории (и объективных процессов, порождавших эти представления) относится ко 2-й и 3-й четверти I в. до н. э. Всеобщий кризис, охвативший в эти годы римское государство, выражался, помимо всего прочего, в том, что римское гражданство распространилось на сотни тысяч людей, по своему происхождению, связям, традициям общественного поведения не имевшим ничего общего с былой, относительно замкнутой общиной города Рима. Моральные и социально-психологические нормы римской гражданской общины, и в частности положение об абсолютном примате интересов города над интересами личности, распадались. Соответственно резко возросла объективная роль и общественный престиж отдельных государственных деятелей, видевших, как казалось, дальше остальных граждан и глубже их понимавших интересы государства. Яркая, резко очерченная личность, не смиряющаяся перед традициями и общим мнением, действующая на свой страх и риск, становится знамением времени, его символом, отличавшим эту эпоху от предыдущей и от последующей. Галерея таких образов бесконечна — Тиберий Гракх, его брат Гай, Гай Марий, Ливий Друз, Сулла и Цинна, Серторий, Катилина, Помпей, Клодий и Анний Милон, венчающий этот ряд Юлий Цезарь. А скольких мы не знаем!.. А сколько людей остались в тени, во втором ряду — Марк Октавий, Гай Антоний, Корнелий Долабелла, Гай Курион!