Мицос Александропулос - Сцены из жизни Максима Грека Страница 37

— Стало быть, так писать?

— А ты как полагаешь? — порицающе посмотрел на него Вассиан. — Ты, Селиван, молодой, начитанный. Неужто не помнишь псалом: «Вот я в беззаконии зачат и во грехе родила меня мать моя». — Он пробормотал что-то себе под нос, а потом произнес во всеуслышанье: — «Ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною».[135] — И повернулся к Максиму, как бы ища у него поддержки.

— Да, там так сказано, — постукивая пальцем по книге, молвил Максим.

— Но всюду упоминается святой дух, — прошептал Селиван.

— Все с его помощью, — неопределенно заметил святогорец.

И другие писцы принимали молчаливое участие в беседе; хотя губы их не шевелились, они очень внимательно слушали, улыбаясь глазами. Даже Исак, угомонившись, весь обратился в слух и наклонился вперед, чтобы не упустить ни слова, слизнуть языком, как святую каплю, случайно пролившуюся из потира.

— Одно дело, что произошло все по воле всевышнего, и иное — подробности происшедшего, — принялся растолковывать Вассиан. — Христос не пожелал, чтобы знали его отца, не открыл его имени. Но не запретил он греха, ибо уж так устроен человек, из тьмы рождается свет, через заблуждение приходим мы к знанию. — Подняв глаза, он увидел над головой Селивана изумленную физиономию Афанасия. В гневе ударил рукой по столу и закричал, грозя кулаком: — Вон отсюда, Афанасий!

Нисколько не удивившись, тот вылетел стрелой из кельи.

— Свинья поганая! — кричал Вассиан. — Тут же побежит доносить проклятому Ионе, неблагодарный!

И, опустив свои длинные руки, он кивнул монахам, чтобы они приблизились и выслушали его до конца.

ЖАЛОБЫ БОЯРИНА

Внезапное удаление из столицы добрейшего Варлаама встревожило ученых людей и духовенство. Да и простой народ зароптал.

Это произошло на исходе 1521 года, в декабре месяце, в трудное для княжества время. Русь только что пережила страшное бедствие, набег крымских и казанских татар, которые дошли до самой Москвы. Они осадили город и разграбили все вокруг. Восемьсот тысяч русских, закованных в цепи, увели с собой, чтобы продать в рабство в Астрахани или Кафе. Исстрадавшийся и изголодавшийся народ не мог оправиться от перенесенных бедствий. Но внезапное исчезновение митрополита — дело нешуточное. Поговаривали всякое: будто Варлаам удалился сам, потому что одряхлел и состарился, или будто, поссорившись с великим князем, швырнул оземь посох и уехал в Белозерский монастырь, чтобы вести там отшельническую жизнь. Но то ли жил Варлаам в каком-нибудь монастыре, то ли заперли его в курную избу или даже умертвили и почему повздорил он с великим князем — все это оставалось тайной.

Прошло несколько месяцев. И как при воспалении раны, когда лихорадит все тело, а никому не ведомо, отчего это, пока, нагноившись, рана не прорвется, так и в истории с Варлаамом: прежние слухи и пересуды постепенно замолкли, забылись. И теперь все перешептывались с опаской о том, что было в действительности: старый митрополит в присутствии великого князя швырнул оземь посох, так как его принуждали дать согласие на второй брак Василия.

После окончания войны возобновились разговоры о разводе великого князя. Говорили, будто у него нет больше надежды дождаться сына от Соломонии. Великая княгиня считала, что вина не ее, болен Василий. И если бы она постриглась в монахини, все равно у него не появился бы наследник. Ему, мол, надо лечиться. Брат великой княгини Иван Сабуров привез из Рязани знахарку Степаниду. Она осмотрела Соломонию и сказала, что та нездорова. И если хочет удержать супруга, пускай обмывается каждое утро в живой воде, а влажные руки вытирает о мужнее исподнее. Василий прослышал об этом. Ему нашептали, что знахарка дала княгине вовсе не живую воду, а зелье. Великий князь вознегодовал. Объявил жене, что ее постригут в монахини. Соломония обратилась за помощью к митрополиту Варлааму, Вассиану и святогорцу Максиму, которые посоветовали ей неволей не идти в монастырь. Передавали еще, что великий князь во всем держит теперь совет с игуменом Волоколамского монастыря Даниилом. А тот побуждает его отбросить сомнения и ради блага церкви и государства нанести удар недругам. Болтали и разное другое, но самое важное услышал однажды Максим из уст одного боярина.

Войдя в келью, боярин выразительно взглянул на Афанасия, как бы прося его удалить, — ведь теперь уже все знали, что захудалый келейник — шпион Ионы, Иуда, продавшийся за сребреники. Когда Максим беседовал с другими учеными лишь о божественном и духовном, он не прогонял Афанасия, чтобы и этот бедняга послушал, просветился и очистилась его душа.

Боярина звали Иван Берсень.[136] Ловкий, умный придворный и добрый христианин, он был в большой чести при дворе великого князя Ивана III. Но Василий удалил его от себя, лишил почестей и славы, — старик Берсень попал в опалу. У него не было уже лошадей, палат, нарядного кафтана, никаких знаков княжеской милости, — все перешло к другим. Прежние друзья его забыли. Опустившийся, с длинными спутанными волосами, он вызывал на улице насмешки ребятишек. Только здесь, в келье иноземного монаха, в нем проснулись прежняя гордость и чувство собственного достоинства. Сидя перед ученым человеком, далеким от мирских страстей и ненависти, который ни на кого не смотрел с подобострастием, а пекся лишь о мудрости и святой чести, Иван Берсень вспомнил, кем был прежде. Точно вернулись те славные времена, когда он служил великому князю Ивану и принимал в Москве Делаторе, первого посла императора Максимилиана. Припомнил он, и какой почет ему оказывали в чужих странах, при дворах западных королей и во дворцах восточных ханов. Много лет служил он верой и правдой московским князьям, а какую получил награду? Точно паршивого пса, вышвырнул его вон великий князь Василий. Прогнал из дворцовых палат, как раба последнего. И сказал: «Ступай, смерд, прочь, не надобен ты мне!» Теперь душа его обливается слезами, как отсеченная виноградная лоза. Раньше опорой ему служил добрый митрополит Варлаам; было кому излить горе, тот выслушивал его с участием, оказывал покровительство. А теперь нет в столице святого старца. В Москве не найдешь никого, кто бы ему, Берсеню, посочувствовал. Никого, кроме этого чужестранца, мудрого святогорского монаха.

— Входи, господин мой Иван, — сказал Максим, завидев Берсеня на пороге. — Входи, присядь и отдохни.

Боярин поцеловал монаху руку, а тот пододвинул гостю скамью.

— Раз пришел, сяду, — сказал Берсень.

Он немного помедлил, ожидая, пока уйдет из кельи Афанасий. Потом выпрямился, подскочил к двери и, открыв ее, убедился, что келейника след простыл. Только тогда сел. Глаза его, прятавшиеся в морщинах, широко раскрылись, взгляд стал живым и быстрым. Лицо приняло уже знакомое Максиму непонятное выражение: не то печалился боярин, не то радовался, наблюдая странные дела, происходившие вокруг.