А. Глумов - Н.А.Львов Страница 37

Нам сулила новый свет,

Переменам научила,

Что все к лучшему идет».

Так он приходит к оптимистической мысли, что русский все преодолеет и выйдет победителем в нравственной битве с собственной своей натурой.

Поэма «Руской 1791 год» посвящена Марии Алексеевне, его неизменному другу и спутнику.

Жену Львов боготворил. Раз и навсегда сердце его было отдано ей - она платила ему той же любовью и преданностью. Ей, только ей одной он пишет стихи. Посвящение Марии Алексеевне поэмы «Руской» сопровождается большим поэтическим предисловием. Его «Гавриле Романычу ответ» (1792) из деревни Черенчиц завершается проникновенными строчками:

«Но были ль бы и здесь так дни мои спокойны,

Когда бы не был я на Счастии женат?»

К Марии Алексеевне обращено наивное и трогательное стихотворение, опять в традициях сентиментализма, «Отпуская двум чижикам при отъезде в деревню к М. А.» (май 1794):

«Ах, постой, весна прекрасна!

Ждет меня мой милый друг...»

Образ весны перекликается здесь с образами цветов в уже цитированных стихах «итальянского» дневника (1781):

«Их любовь живет весною,

С ветром улетит она.

А для нас, мой друг, с тобою

Будет целый век весна».

Когда здание Почтового стана было наконец построено, Львовы переселились из дворца графа Безбородко в собственные достаточно обширные апартаменты. Там поселился и Боровиковский, приехавший в Петербург в декабре 1788 года и ютившийся на «постоялом дворе». Живой свидетель, первый биограф пишет об этом: «С сего времени дом г. Львова соделался - так сказать - пристанищем Художников. Малейшее отличие в какой-либо способности привязывало Львова к человеку и заставляло любить его, служить ему и давать все способы к усовершенствованию его Искусства: ...я помню его попечения о Боровиковском, знакомство его с г. Егоровым, занятия его с капельмейстером Фоминым и пр. людьми, по мастерству своему пришедшими в известность и находившими приют в его доме».

Из года в год укреплялись духовные связи с Державиным и Капнистом. Их жены тоже сдружились. Мария Алексеевна любила свои Черенчицы и подолгу там проживала с детьми, в то время как муж работал в Петербурге или странствовал по белу свету. К ней наезжала Катерина Яковлевна Державина, одна или с мужем. «Мы нонче приискали маленькую деревеньку подле Черенчиц, - приписывает Катерина Яковлевна в письме Державина Капнисту, - и хотим ее купить pi там поселиться. Что, кабы и вы тоже? Вы бы иногда, поэты, и поссорились и помирились; ведь это у вас чистилище ваше в прежние времена бывало, ...а мы бы, жены ваши, украшали бы жилища ваши своими трудами, забавляли вас, а иногда и разнимали, когда далеко споры ваши зайдут... Я сейчас еду к Марье Алексеевне».

Споры о стихах и о стихосложении трех давних приятелей заходили действительно далеко, что видно по письмам. Державин, например, с бесцеремонной прямотой, даже грубостью говорил Капнисту о его стихах, что они «весьма плоховаты... Пет ни правильного языка, ни просодии, следовательно, и чистоты. Читая их, должно бормотать по-тарабарски и разногласица в музыке дерет уши... с поясом лезешь под подол к той героине, которую сам хвалишь». Львов выступал в роли примирителя: «Гаврила не прав в некоторых своих бурных примечаниях; я ему скажу...»70.

Сам он внес тонкие и талантливые поправки в рукопись Державина «На взятие Измаила» (1790). В строфе о русском воинстве:

«Умейте лишь, главы венчанны,

Его бесценну кровь щадить,

Умейте дать ему вы льготу,

К делам великим дух, охоту

И милостью сердца пленить».

Отчеркнув в рукописи «милостью», Львов тут же пишет: «В моральном смысле не представляется мне милость иначе как: простить преступление... если же милость кто по заслуге получил, то она уже не милость, и слово сие уменьшало бы достоинство действия; тогда бы была она только справедливость. И для того я написал: правота»71.

Жизнь Львова делилась между Санкт-Петербургом и «новоторжекой столицей», как он шутя называл свои Черенчицы.

16 августа того же 1791 года по соседству, в селе Арпачёве, состоялось великое торжество, вылившееся в подлинный народный праздник: закончились великие труды над возведением храма, продолжавшиеся девять лет.

Об этом празднестве Львов на другой же день рассказал Петру Лукичу Вельяминову в письме, по сути литературном произведении. Должно быть, именно Вельяминов и передал это письмо Карамзину, а тот опубликовал его в «Московском журнале», заменив, однако, имена начальными буквами.

Посмеявшись чуть-чуть над старым «дурацким» своим фаэтоном, который был выше, чем крыши домов, и в котором приехал он к дядюшке, Львов описывает «хор свой родимой и поющим и пляшущим... Тут-то бы уж ловко было подтянуть тебе! Уж как бы басовито раздались: ох, сени, мои сени, под которые сестры мои как вдохновенно плясали, эдаких мастериц и между мастеров нету... Песни и пляски, и пляска под песни, и все братское развеселило нас так, что любо стало»72.

Далее он признается: «Я пьян еще и теперь от торжества своего и желал бы разделить с тобою те несравненные впечатления».

В письме Львов рассказывает, как его дядюшка Петр Петрович указал хору «семи братов и трех сестер» спеть старую песню, сложенную его отцом, то есть дедом Николая Александровича, капитаном гвардии Петром Семеновичем Львовым. Он, по словам его сына, «был витязь здешних мест и гроза всего уезда. Песню свою сочинил он, едучи раненый из Персидского похода; не удалось ему пропеть ее дома... скончался в 1736 году».

Говоря тут же в письме о русских песнях, давнишних, Львов роняет веские слова: «...в них находим мы картины старых времен и дух людей того века».

Песня П. С. Львова, деда Николая Александровича, приведена в письме к Вельяминову:

«Уж как пал туман на синё море,

А злодей-тоска в ретиво сердце;

Не сходить туману с синя моря,

Так не выдти кручине с сердца вон.

Не звезда блестит далече во чистом поле,

Курится огонечек малешенек.

У огонечка разостлан шелковой ковер,

На коврике лежит удал доброй молодец,

Прижимает белым платом рану смертную,

Унимает молодецкую кровь горячую.