Виктор Петелин - Жизнь Шаляпина. Триумф Страница 37

Или совсем уж недавний случай, размышлял Федор Иванович. Выдалась у него свободная неделя. Зашел к Коровину, зная, конечно, что в эти весенние дни он, заядлый охотник, собирается на природу. Захотелось и ему, Шаляпину, побыть на природе, подышать свежим воздухом, пожить простой жизнью и пообщаться со старым другом. Константин Алексеевич, как всегда добрый и отзывчивый, понимающий с полуслова своих друзей и их надобности, тут же предложил Шаляпину поехать с ним в его имение поохотиться. Вслед за Шаляпиным вошел и Павел Александрович Тучков, приятель Коровина, давний его спутник по охотничьим тропам, горячий поклонник цыганского пения и сам хорошо исполнявший под собственный аккомпанемент гитары цыганские песни, словом, цыганоман, но, кроме того, он был известен в деловых и чиновных кругах как камергер и председатель Верейской уездной управы Московской губернии. Известно Шаляпину было и то, что Тучков принадлежал к старинному дворянскому роду, просадил немалые наследственные капиталы на цыган, а жена его, племянница Саввы Мамонтова, занималась просветительской и благотворительной деятельностью. К тому же Тучков любил вспоминать, как его дед, генерал, отличившийся в Отечественной войне 1812 года, попал под Смоленском в плен… Наполеон, обходя пленных, обратил внимание на храброго генерала, остановился перед ним. «Вы, кажется, француз? – спросил генерал Тучков Наполеона. – Я ранен, мне трудно стоять». И Наполеон Бонапарт тут же приказал поставить русскому генералу Тучкову кресло… Павел Александрович любил рассказывать этот эпизод, и в голосе его слышалась гордость за своего славного предка, по всему чувствовалось, что он вообще гордится своим происхождением. Но дело не в этом. Если б только этот эпизод, может, Шаляпин и не вспоминал бы Павла Александровича Тучкова здесь, в Нижнем. Павел Александрович всплыл в памяти совсем по другой причине… Пусть люди гордятся своими славными предками, если они что-то полезное сделали для своей России. Шаляпин вспомнил этот весенний день и сборы Коровина на охоту…

И началось-то все с пустяка: Коровин посоветовал Тучкову взять паспорт, а то, дескать, может нагрянуть урядник, начнет допрашивать, может унизить достоинство камергера. Тучков достал паспорт, и Шаляпину захотелось посмотреть, что за паспорт у камергера, должен быть какой-нибудь особенный. Быстро перелистал взятый у Тучкова паспорт и захохотал, увидев поразившее его словцо. «Что же это такое? При-чи-сленный… какая гадость…» Павел Александрович выхватил у Шаляпина паспорт и спросил: «Где это?» Шаляпин показал, вовсе и не предполагая, что произойдет в последующем. «Да вот тут… Ну, «состоящий», «утвержденный», а то «причисленный» – ерунда. Какой-то мелкий чинуша». Шаляпин это сказал просто так, чтоб разыграть, посмеяться, поддеть камергера. Но Тучков взял ручку, нашел чернильницу и вычеркнул из паспорта словцо, показавшееся обидным и вызвавшим у Шаляпина смех. Взял и вычеркнул, сознавая свою силу, и власть ему простит такую вольность, потому что он камергер, дворянин, председатель и прочее и прочее А может ли Шаляпин это сделать со своим паспортом? Горький? И многие другие, которые не принадлежат к дворянскому сословию?

Эти вопросы обострились в сознании Шаляпина во время его пребывания в Нижнем Новгороде. «Врубель – аристократ», – говорил Мамонтов. Тучков взял да и вычеркнул из паспорта слово, показавшееся ему обидным. И в этих словах, и в этих поступках заметно было, что такие люди имеют какие-то особые права, происхождение их как бы отделяло от людей другого мира и образа жизни. А хорошо ли это? Человек уже от рождения выделен судьбой и предназначен быть на верхних ступенях человеческой лестницы…

«Тебя эксплуатируют, – не раз говорил Шаляпину Горький, – борись за свои права». И Шаляпин требовал увеличения гонорара, но Теляковский и все руководители гастрольных театров тут же повышали ему ставки, так что бороться ему не приходилось…

И все же… И все же… Нет, все, что сложилось в жизни России, порой казалось незаконным, несправедливым, нуждающимся в переустройстве. Часто Шаляпину вспоминался в эти дни Петр Великий, отменивший боярские, княжеские, дворянские привилегии, он ценил людей по уму и таланту… Меншиков стал князем, светлейшим вполне по заслугам перед Отечеством, многие другие тоже выдвинулись по заслугам. Но ведь Врубель и Тучков тоже талантливы, подсказывал внутренний голос, и Шаляпин начинал сомневаться в своей правоте. Да и Серов много хорошего рассказывал об императоре Николае Втором, чуть ли не ежедневно встречаясь с ним во время работы над его портретом. Но стоило Шаляпину заикнуться о сложных своих противоречиях, как Горький тут же подавлял его сомнения, выдвигая такие аргументы, против которых бывал бессилен возражать: они талантливы, потому что у них другие условия жизни: у них гувернеры, наемные учителя, которым платят, добывая средства жестокой эксплуатацией наемного труда рабочих и крестьян. Вот где таится основа успеха этих избранных жизнью людей…

По устоявшейся привычке Шаляпин вставал поздно, долго нежился в постели. Иола приносила ему газеты, и он просматривал театральную и светскую хронику, происшествия, курьезы, случающиеся в городе. Потом выходил, приводил себя в порядок, приветствовал хозяюшку, усаживался за длинным столом рядом с Горьким, который тоже вставал поздно. За столом иной раз сидели незнакомые Шаляпину люди. Однажды Федор Иванович поинтересовался одним из таких «застольников». Горький с удивлением посмотрел на человека, о котором спрашивал Шаляпин, и тоже ничего связного не мог сказать о нем. Значит, подумал Шаляпин, в этом доме нет никакого порядка, всех привечают, никому не отказывают в приеме. Приходили, расспрашивали, кого-то Горький уводил в свой кабинет, а спустя какое-то время вошедший уходил нагруженный книгами.

Сначала Шаляпин возмущался, упрекал Горького в излишней расточительности, а потом привык и не вмешивался в столь необычный порядок. Значит, так надо…

– Понимаешь, Федор, книги нужны для рабочих библиотек, пусть читают Чернышевского, Белинского и Добролюбова, книги которых давно зовут Русь к топору и просвещают мозги их читателей. А те молодые ребята, которых ты видишь, просто золотые, ни перед чем не остановятся, не боятся ни арестов, ни ссылок, ни тюрьмы. Ведь надо ж быть такими глупыми правителями, чтобы высылать из Москвы, Казани, Петербурга в Нижний всех, кто протестует против самодержавия, против правительства. И представляешь, какая сильная оппозиция существующему строю возникла здесь. Вот недавно заходил ко мне Алексей Васильевич Яровицкий, без сомнения и с полной уверенностью могу сказать, что в будущем это крупный писатель, сужу по его метким публикациям в «Нижегородском листке», где он сотрудничает. А четыре года тому назад он принял участие в подготовке общероссийского студенческого съезда, на второй день съезда все его участники были арестованы, а Яровицкого выслали сюда, в Нижний Новгород. С любовью и уважением отношусь к нему. Или вот Яша Свердлов и его товарищ Гурвич, им и восемнадцати нет, а уже включились в антиправительственную работу. Яша был одним из организаторов молодежи, выступившей за мое освобождение из тюрьмы два года тому назад. С одной стороны, Лев Толстой писал товарищу министра внутренних дел в мою защиту, а с другой – Яша Свердлов и его команда. Удивительно цельный человек, сын бедного ремесленника-гравера, сам ученик аптекаря, а уже не раз подвергался арестам, сидел в тюрьме, свой человек среди рабочих Сормова и Канавина, один из руководителей подпольных кружков социал-демократов. Приходили за книгами, рассказывали, как у них идет работа. И вот думаю, Федор, что если связи и пропаганда наши и дальше пойдут в таком же роде и в таких размерах, да по всем городам, а могу тебе сказать по секрету, что наши люди есть во всех крупных городах, то самодержавие протянет не долго… К тому же и крестьяне начинают бунтовать. Обещал им подобрать нужную литературу, а пока дал им свои сочинения, книги Салтыкова-Щедрина, Глеба Успенского, Короленко, Чернышевского, ну, об этом я уже говорил…