Сергей Шаргунов - Катаев. Погоня за вечной весной Страница 38

Художник и график Борис Косарев рассказывал: «В Одессе в РОСТА художники часто насмехались над ними. Принесут Катаев и Олеша какие-нибудь стихотворные подписи к плакату, который надо нарисовать — что-то про Петлюру и халтуру и натуру… а те и говорят: “Ну, покажите, как это должно выглядеть”, а потом смеются над их беспомощными, “гимназическими” рисунками».

Хватало художников-профессионалов. В ЮгРОСТА их работало более тридцати, в том числе брат Ильи Ильфа — кубист Сандро Фазини (Файнзильберг), рисовавший броские плакаты. Катаев не раз вспоминал «громадный щит-плакат под Матисса работы художника Фазини — два революционных матроса в брюках клеш с маузерами на боку на фоне темно-синего моря с утюгами броненосцев». В 1922-м Сандро эмигрировал — сначала в Константинополь, затем в Париж. В 1942-м вместе с женой отправлен в концлагерь Аушвиц, где они погибли.

Глупо полагать, что Катаев писал исключительно наперекор себе. Были и кураж острословия, и упоение публичностью. Позднее он вспоминал: «Холодно. Голодно. Коченеют руки. И вместе с тем как работалось!.. Еле в отмороженных руках держишь карандаш… Бумага рвется… и тем не менее… у редактора на столе — фельетон. Да не какой-нибудь, а огненный, страстный».

«КОЛЛЕКТИВ ПОЭТОВ»

Вокруг ЮгРОСТА сложился «Коллектив поэтов», по составу почти целиком наследовавший «Зеленой лампе». Участник «Коллектива» поэт Семен Кирсанов отмечал господствовавшие там, на его взгляд, «неоклассические вкусы» Багрицкого и Катаева. «Это был своего рода клуб, где, собираясь ежедневно, мы говорили на литературные темы, читали стихи и прозу, спорили, мечтали о Москве, — вспоминал Олеша. — Однажды появился у нас Ильф. Он пришел с презрительным выражением на лице, но глаза его смеялись, и ясно было, что презрительность эта наигранна».

В 1935 году поэт Марк Тарловский, входивший в эту компанию, написал стихотворные мемуары «Веселый странник», где так изобразил Катаева:

Сидевший третьим с каждой стороны,И, следовательно, посередине,Носил артиллерийские штаны,Но без сапог — их не было в помине,

Как и носков. А словом бил он вкось,Монгольские глаза прицельно щуря,И с трехдюймовых губ оно неслосьПо траектории, гудя, как буря.

«Артиллериста и фронтовикаВо мне, — сказал он, — ценит баба-муза:Подозреваю в глубине тюкаНаличие порохового груза.

Голубчика я взял бы за плечоИ намекнул на близость “чрезвычайки”, —Его бы там огрели горячо,Он показал бы все им без утайки».

Наружностью он был японский кот,А духом беспокойней Фудзиямы.Его слова звучали, как фагот,Слепя богатством деревянной гаммы.

Обычно собирались в квартире-кафе на улице Петра Великого, обставленной с шиком и едва ли в духе революционного аскетизма: в главном зале был паркет с меандром по периметру, на окнах — мраморные подоконники, атласные желтые портьеры, кресла с шелковой обивкой, в углу — рояль фирмы «Стейнвей». За вход принимали книги, которые потом передавали «пролетариям» или оставляли в библиотеке «Коллектива». «Собиралось обычно много людей, — рассказывал Кирсанов, — человек сто, пятьдесят. Иногда удавалось добывать бутерброды. Когда не было совершенно свечей, я заготавливал жгут из газеты и освещал зал. Это была моя обязанность. Откуда газеты? Старых газет всюду было много. Со жгутом я стоял и освещал того, кто читал стихи». Сергей Бондарин вспоминал: «Улица Петра Великого была прямая, тихая, с акациями и каштанами вдоль тротуаров. Из-за отсутствия керосина на “пятницы” и “среды” собирались как можно раньше. Но все равно засиживались, и чтение шло в темноте: сыпались огоньки грубых, плохих самокруток. Над вершинами акаций появлялась луна…»

В «Коллективе поэтов» читали и прозу, и туда захаживал Бабель, как это следует из воспоминаний поэта Эзры Александрова: «Я помню, как темной ночью мы возвращались после следующего какого-то чтения по городу без фонарей, который выглядел какой-то каменной пустыней. Он выругал автора неудачного рассказа, помолчал, а потом процитировал фразу на еврейском, языке Библии. Я тогда не был силен в Библии. Был с нами, кажется, Андрей Соболь (который забыт незаслуженно), и он не понял, и Бабель перевел нам грустную мудрость про Соломона».

Александров, называвший «Коллектив» — «Союзом», вспоминал и других участников: «В Союзе было что-то вроде ЧК по борьбе с бездарностью, и Олеша вместе с Багрицким стояли во главе. Я помню его (Олеши) заповедь, которой мы все были подчинены. “Слово должно светиться”. И все боялись его рентгеновского приговора: “светится” — “не светится”».

Про «ЧК по борьбе с бездарностью» подтверждал другой сотрудник ЮгРОСТА художник Михаил Файнзильберг, еще один брат Ильи Ильфа, в 1942-м умерший в ташкентской эвакуации. Молодые югростовцы не чурались жестоких игр: «Развлекались одним душевнобольным инженером Бабичевым, который страдал манией величия и считал себя “Председателем Коммуны Земного Шара”».

Между тем Олеша и Багрицкий начали жить с сестрами Суок.

Три сестры-одесситки, дочери преподавателя музыки, австрийского эмигранта Густава Суока, уверенно прописались в истории отечественной литературы.

На старшей Лидии женился Багрицкий. Их в 1920-м познакомил Катаев, так изображавший избранницу «бездельника Эдуарда»: «скромно зачесанная, толстенькая, с розовыми ушками, похожая на большую маленькую девочку в пенсне». На средней Ольге еще женится Олеша, а пока он счастлив с младшей, Симой. Они познакомились в летнем кафе, где он читал стихи.

По словам Катаева, Олеша и Сима, которую тот называл «дружочек», были идиллически нежны друг с другом: «они способны были вдруг поцеловаться среди бела дня прямо на улице, среди революционных плакатов и списков расстрелянных». Серафима была самая красивая из Суок, прелестная, по описанию Катаева, шатенка, «со смуглыми обнаженными руками и завитками распущенных волос».

Жили бесшабашно, бедно, весело, лихо, дико.

В 1935 году из рассказов близких Багрицкого сотрудником Института мозга человека Григорием Поляковым был составлен уникальный «характерологический очерк». Текст полон сведений, которые редко найдешь в самых злых мемуарах, включая рассказы про богемный разврат исследуемого поэта (по сути, за Багрицкого, рассчитывая на научную секретность, исповедовались его друзья). Но самое ценное, очерк дает действительно «характерологические» представления о стиле жизни всей компании: